Прах к праху

– За что ты извиняешься, Ливи? – спрашивает он. Хороший вопрос. Когда Крис его задает, для меня он словно та музыка, смех, белье, вид лица, случайный взгляд. И я снова путешественница, которую тянет назад, тянет назад, чтобы посмотреть, кем я была.

Беременная в двадцать лет. Я называла свой плод «это». В первую очередь я воспринимала его не как растущего внутри меня ребенка, а как неудобство. Ричи воспользовался этим как предлогом, чтобы слинять. Он был достаточно великодушен, чтобы оплатить счет в гостинице прежде чем исчезнуть, но не настолько великодушен, чтобы не сообщить портье, что отныне я официально «самостоятельна». Я сожгла достаточно мостов между собой и персоналом

«Коммодора». Так что они были только рады выставить меня.

Оказавшись на улице, я выпила кофе и съела сосиску с булочкой в кафе напротив станции метро «Бейсуотер». И прикинула все варианты. Я пялилась на знакомый красно-бело-синий знак подземки, пока его роль избавителя от всех моих зол не стала очевидной. Вот он, вход на Кольцевую линию и на линию «Дистрикт», в каких-то тридцати ярдах от того места, где я сидела. И всего в двух остановках на юг была станция «Хай-Стрит-Кенсингтон». Какого черта, подумала я. И тогда же и там же решила: самое меньшее, что я могу дать в этой жизни своей матери – это шанс оставить роль всеобщей матери-благодетельницы в обмен на практическую помощь родной дочери. Я поехала домой.

Вы недоумеваете, почему они приняли меня. Видно, вы из тех, кто никогда, даже на мгновение, не огорчал своих родителей, да? Поэтому, вероятно, вы и не в состоянии постичь, почему такую, как я, все равно пустят назад. Вы забыли главное определение дома: место, куда вы идете, стучите в дверь, изображаете раскаяние, и вас впускают. А как только вы оказываетесь внутри, то сразу, не распаковываясь, выкладываете ту дурную новость, которая и привела вас домой.

Я два дня не говорила матери о беременности, и выбрала момент, когда она проверяла тетради своего английского класса. Она сидела в столовой, в передней части дома. На столе перед ней высились три стопки работ, а рядом с локтем дымился чайник, в котором был заварен чай «Дарджилинг». Я взяла лежавшую сверху тетрадь и лениво прочла первое

предложение. До сих пор его помню: «Исследуя характер Мэгги Тулливер, читатель размышляет над тонким различием между судьбой и роком». Какие пророческие слова.

Я бросила тетрадку на место. Не поднимая головы, мать посмотрела на меня поверх очков.

– Я беременна, – сказала я.

Она положила карандаш. Сняла очки. Налила чаю. Не добавила ни молока, ни сахара, но все равно помешала в чашке.

– Он знает?

– Это очевидно.

– Почему очевидно?

– Ну он же сбежал. Она сделала глоток чая.

– Понятно.

Взяла карандаш и постучала им по мизинцу. Чуть улыбнулась. Покачала головой. В ушах у нее были сережки в форме скрученных веревочек и такая же цепочка на шее. Я помню, как все они поблескивали на свету.

– Что? – спросила я.

– Ничего, – сказала она. Еще глоток чая. – Я думала, что ты образумилась и порвала с ним. Я думала, поэтому ты и вернулась.

– Какая разница? Все кончено. Я вернулась. Разве это плохо?

– Что ты собираешься теперь делать?

– С ребенком?

– Со своей жизнью, Оливия.

Я ненавидела этот ее назидательный тон и сказала:

– Это уж мое дело. Может, я оставлю ребенка. Может, нет.

Я знала, что собираюсь делать, но хотела, чтобы предложение исходило от нее. Она столько лет изображала из себя великое воплощение Общественной Совести, что я испытывала потребность сорвать с нее маску.

– Мне нужно об этом подумать, – сказала она и вернулась к своим тетрадям.

– Как угодно, – ответила я и пошла из комнаты. Когда я проходила мимо ее стула, она задержала меня, выставив руку и положив ее на мгновение – я думаю, ненамеренно, – на мой живот, внутри которого рос ее внук.

– Твоему отцу мы говорить не будем, – произнесла она. И я поняла, что она хочет сделать.

Я пожала плечами:

– Сомневаюсь, что он понял бы. Папа хоть знает, откуда берутся дети?

– Не издевайся над своим отцом, Оливия. Он более мужчина, чем тот, кто бросил тебя.

Двумя пальцами я сняла ее руку со своего тела и вышла из комнаты.

Я слышала, как она встала и подошла к серванту; открыла ящик и покопалась в нем. Потом прошла в маленькую гостиную, набрала какой-то номер и начала разговор.

Она договорилась о приеме через три недели. Умно с ее стороны. Она хотела потомить меня. А пока мы разыгрывали что-то среднее между нормальной семейной жизнью и вооруженным перемирием. Неколько раз мать пыталась завести со мной речь о прошлом, в основном заполненном Ричи Брюстером, и о будущем – о возвращении в Гертон-колледж. Но о ребенке она не упомянула ни разу.