Прах херувимов

«Опять началось», – панически пронеслось в голове. «Теперь уже точно – началось. Нет сомнений».

Этот кошмар уже не раз приходил к нему по ночам. Очень давно. В детстве. Тогда рядом была мама. Она будила Ларика, кричащего, потного, мокрого – в слезах, соплях и моче. Гладила, что-то припевала, убаюкивала. Ларик всегда знал, что мама рядом. И никогда, ни при каких обстоятельствах не отдаст его тому страшному, оскаленному, шипучему, что приходило во сне. Никогда.

Мама прогоняла кошмар, он отступал, становился все бледнее и размытее, а вскоре и совсем перестал случаться.

И вот этим летом вернулся. Сначала малыми дозами, неясно, на пробу. Оставался всё дольше, резче, яснее. И вот сегодня – проявился полностью. А мамы уже нет. Некому отогнать ужасное видение. И даже вспоминать ничего не нужно, потому что сразу ясно: это он, тот самый сон.

Теперь он почти не давал Ларику передышек в виде снов эротических или, наоборот, блеклых и ничего не значащих. Например, тех, в которых приходишь в магазин без денег, но вдруг, как фокусник из шляпы, начинаешь доставать из кармана всё новые и новые купюры. Сон, конечно, приятный, но не без разочарования при пробуждении.

В кошмаре про дикий бег сквозь чернеющие заросли травы его всегда преследовал таинственный и беспощадный Ползень, а путь к спасению преграждала кровожадная, остроклювая птице-черепаха.

Выросший Ларик опять схватился за сердце. Потому что… Там, за чёрным квадратом «ковер апа», было продолжение. Что именно, он забыл, как не помнил своего спасения от неминуемой беды.

И ещё. Мошка. Они, эти фантастические существа, так звали его в кошмаре. Сейчас Ларик вспомнил, что и свистящий голос шипел ему вслед между строчками своей жуткой прибаутки «Мош-ш-шка, Мош-ш-шка…». Он притягивал явно его, Ларика, но совершенно другим именем.

Мастер приподнялся на локтях и глянул на окно. В распахнутых стёклах ещё клубилась сочная южная ночь. Темнота сгустила в одуряющий аромат запах цветов, что росли и у него в палисаднике, и в соседских дворах. Это был словно мамин завет: каждый год сажать однолетники, и не давать пропасть многолетним цветам. Ларик, несмотря на всю свою поглощённость работой и внешний пофигизм, старательно сохранял дом в том виде, что и при маме. Словно она всё ещё оставалась рядом и продолжала оберегать его, Ларика, от кошмаров. Ароматы ночных фиалок, махровых левкой и душистого горошка, соединившись в единый флёр, отгоняли ночные видения.

Ларик полежал ещё немного. Успокаивался, вдыхая этот мощный оберёг от духов. Никакие страсти не проникнут в дом сквозь душистый барьер, поставленный ещё мамой. На веки вечные.

Но страх, который уже собирался оставить его, уходить вдруг передумал. В ночной тишине на самом деле что-то шуршало, двигалось и сопело. Это звук Ларик сначала не услышал из-за гулкого стука сердца. Но тревога окружала сразу со всех сторон. То с улицы, за оградой; то казалось, что кто-то ходит под окнами; то скрип половиц раздавался уже из кухни. Казалось, что целая толпа неведомых существ, рассредоточившись, подбирается к спальне Ларика.

Душистый цветочный флёр, который прогонял ночные кошмары, беспомощно отступил перед явью. Постепенно скрипы и шорохи объединились, переросли в гул, который становился всё звонче и реальнее. Ларик, сжавшийся комком под одеялом, уловил его ритм, в котором стали проступать отдельные слова:

– Эни, бэни, рики, таки,

Я иду к твоей кровати…

Слова складывались в песню, и мастер её услышал. Очень похожа на шипящую припевку из сна, но всё равно какая-то другая. Шипение заменилось на скрип и скрежет, постепенно переходящие в обволакивающий гипноз:

– Эни, бэни, рики, таки,

Я иду к твоей кровати

Буль, буль, буль, кораки, шмаки,

Обложу тебя я ватой

Ноки, роки, риглез, руди,

Не услышат криков люди.

Кровью пропитал матрац,

Эус, бэус, дэус – батц!

Ларик, обмирая от предчувствия, приподнял одеяло, поддёрнул вверх край белой в мелкий ситцевый цветочек простыни и попытался в тусклом свете далёкого уличного фонаря рассмотреть цвет матраца. Никаких кровавых пятен на тюфяке не нашёл. По крайней мере, при беглом взгляде.

Тем не менее жуткая в своей глупости песня то приближалась, то удалялась, словно некто, посылающий ему сигналы, ходил кругами. Всё в том же тусклом свете фонаря по стенам спальни заплясали неуверенные тени. Мастеру в них виделся то его собственный скорчившийся профиль, то чудились отражения нереального существа, высовывающего из панциря переплетённую венами шею.

И тут Ларик рассердился. Наверное, в первую очередь на самого себя, потому что сердиться сейчас больше не на кого.

Он вскочил с постели, с громким треском запахнул окно и закрыл на шпингалет. В спальне сразу наступила предгрозовая изнуряющая духота. Не обращая на это внимания, Ларик, шлёпая босыми ногами, метнулся в закуток на кухне, где хранились всякие хозяйственные мелочи.