Практическая магия

Кончилось тем, что мужчина, которого любила Ма­рия, послал открыть дверь свою жену, и, когда Мария увидела эту неказистую женщину в ночной рубашке из бумазеи, она повернулась и кинулась бежать домой при лунном свете, как быстроногая лань, и даже бы­стрей, — бежать, врываясь к людям в сны. Наутро го­рожане в большинстве своем просыпались, тяжело пе­реводя дух и с дрожью в натруженных ногах, такие усталые, словно ни разу за всю ночь не сомкнули глаз. Мария же и не догадывалась, как покалечила себя, по­ка не попробовала шевельнуть правой рукой и не смогла, а тогда подумала, что так ей и надо. С тех пор она предпочитала держать свои руки при себе.

Конечно, зла по возможности все-таки следует из­бегать, и, когда речь шла о том, действовать или поло­житься на судьбу, Мария неизменно проявляла благо­разумие. Фруктовые деревья сажала в темное время су­ток, при луне, а некоторые из стойких многолетников, выхоженных ею, и поныне благополучно произраста­ют на грядках у тетушек — лук, например, до сих пор родится такой ядреный и жгучий, что понимаешь, по­чему он слыл когда-то первейшим средством от со­бачьих укусов и зубной боли. Мария всегда следила за тем, чтобы носить на себе что-нибудь голубое — даже когда состарилась и уже не вставала с постели. Шаль у нее на плечах была райской голубизны, и, когда она вы­ходила посидеть на крыльце в кресле-качалке, трудно было различить, где кончается она и начинается небо.

До самого последнего дня носила Мария и кольцо с сапфиром, подаренное любимым человеком, чтобы оно напоминало ей, что в жизни важно, а что — нет. Очень долгое время после того, как ее не стало, люди продолжали уверять, будто глухою ночью, когда воздух свеж и безветрен, видят в поле голубую, как лед, фигу­ру. Божились, что она движется мимо фруктовых садов в северном направлении, и, если стать на колено под старой яблоней и затаиться не шевелясь, она заденет тебя, проходя мимо, краем платья и с того дня тебе во всех делах будет сопутствовать удача, и твоим детям то­же, а после них — их детям.

На небольшом портрете, присланном тетушками в специальном упаковочном ящике ко дню рождения Кайли и полученном с двухнедельным опозданием, на Марии — ее любимое голубое платье, темные волосы зачесаны назад и перевязаны голубой атласной лентой. Портрет, писанный маслом, сто девяносто два года про­висел на лестничной площадке в доме Оуэнсов, в самом темном углу, между портьерами из узорчатой камки. Джиллиан и Салли тысячу раз проходили мимо, подни­маясь к себе ложиться спать, и не обращали на него внимания. Здесь, на площадке, во время летних кани­кул Антония и Кайли играли в пачиси, даже не замечая, что на стене есть что-либо, помимо пыли и паутины.

Теперь его замечают. Мария Оуэнс висит у Кайли над кроватью. На полотне она как живая, — сразу вид­но, что к тому времени, как портрет был закончен, ху­дожник влюбился в оригинал. В поздний час, когда во­круг все стихает, посмотришь — и прямо-таки видишь, как, поднимаясь и опускаясь, дышит ее грудь. Если призраку взбрело бы в голову забраться в дом через ок­но или просочиться сквозь штукатурку, ему бы стоило сперва призадуматься, как его встретит Мария. С од­ного взгляда на нее всякому становилось ясно, что та­кая ни перед кем не дрогнет, не посчитается ни с чьим мнением, кроме своего. Она твердо верила, что соб­ственный горький опыт не просто лучшее, но един­ственное, что может научить уму-разуму, и потому на­стояла, чтобы художник, среди прочего, не преминул изобразить шишку, которая так до конца и не рассоса­лась у нее на правой руке.

В тот день, когда доставили картину, Джиллиан пришла с работы, неся с собою запахи сахара и жаре­ной картошки. С тех пор как Салли свела напрочь ку­сты сирени, жизнь с каждым днем становилась все луч­ше, яснее синело небо, вкуснее казалось свежее масло на столе, стало возможным спать спокойно всю ночь, не боясь ни страшных снов, ни темноты. Джиллиан мурлыкала себе под нос, вытирая прилавки в «Гамбур­герах». Насвистывала по дороге на почту или в банк. Но когда, поднявшись наверх, она открыла дверь в комнату Кайли и очутилась лицом к лицу с Марией, у нее вырвался вопль, который распугал всех воробьев на соседнем дворе, а местные собаки отозвались на не­го воем.

— Хорошенький сюрприз! — сказала она Кайли.

Джиллиан подошла поближе, насколько хватило смелости. У нее руки чесались немедленно завесить портрет Марии Оуэнс полотенцем или же заменить его чем-нибудь веселеньким и обыкновенным: яркой картинкой, на которой щенята перетягивают друг у друга веревку или детки за чайным столом угощают пирожными плюшевых мишек. Кому это надо — видеть прямо на стене собственное прошлое? Кому нужно то, что находилось когда-то в доме тетушек, на темной лестничной площадке, между ветхими портьерами?

— Неподходящая вещь для спальни, — объявила Джиллиан племяннице. — Жуть наводит. Снимаем ее!