Практическая магия

Ночью Кайли размышляет о судьбе. Думает о своем отце, которого помнит лишь по единственной фото­графии. Думает и о Гидеоне Барнсе, потому что, дай се­бе волю, могла бы в него влюбиться, и знает, что он мог бы ответить ей тем же. Только Кайли далеко не убежде­на, что это ей нужно. Не уверена, что она к этому гото­ва и будет вообще готова когда-нибудь. Она в послед­нее время так восприимчива, так чутко улавливает все вокруг, что без труда может перехватить то, что снится Джиллиан, лежащей в постели напротив, — такие не­приличные, откровенные сны, что Кайли просыпается вся горячая, растревоженная, в еще большем недоуме­нии и замешательстве, чем прежде.

Оказалось, что быть тринадцатилетней — совсем не то, на что она надеялась. В тринадцать лет одиноко и ничуточки не весело. У нее иногда такое впечатление, будто она ненароком забрела в неведомый таинствен­ный мир, где все непонятно. Когда она смотрится в зер­кало, то не может решить для себя, кто же она все-таки. Если в конце концов это удастся установить, будет по­нятно хотя бы, в какой цвет покрасить волосы — свет­лый или каштановый, а пока что она на перепутье. На перепутье решительно во всем. Ей скучно без Гидеона; она спускается в подвал и достает свою шахматную дос­ку, которая неизменно напоминает ей о нем, но заста­вить себя взять трубку и позвонить ему не может. Если ей встретятся девочки из ее класса и позовут с собой ку­паться или прошвырнуться по торговому центру, ей это неинтересно. Не потому, что она имеет что-нибудь про­тив них, — просто ей неохота, чтобы они увидели, кто она есть на самом деле, когда ей самой это еще неизвестно.

Зато ей известно другое: что необходимо быть наче­ку, иначе — жди беды. Этому Кайли научил тот мужчи­на у них в саду, и такой урок она забудет не скоро. Бе­ды нас окружают со всех сторон, просто для большин­ства людей они невидимы. Большинство всегда приду­мает способ оградить себя от чужих страданий: один припадет к бутылке, другой отмахает двойную дистан­цию в бассейне, третий просидит целый день без еды, не считая твердого яблочка да головки зеленого салата; однако Кайли не из их числа. Она слишком отзывчива, способность чувствовать чужую боль у нее все возра­стает. Если увидит на улице коляску, в которой надры­вается малыш, весь красный от негодования, что о нем забыли, у нее самой портится настроение на весь оста­ток дня. Если мимо проковыляет собака, у которой за­стрял в лапе камешек, если женщина в супермаркете, выбирая фрукты, остановится вдруг, закрыв глаза под внезапным наплывом воспоминаний о юноше, утонув­шем пятнадцать лет тому назад, — о том, кого она так любила, — Кайли переживает это в состоянии, близком к обмороку.

Салли наблюдает за дочерью и тревожится. Она знает, что происходит, если копить в себе печаль, не да­вая ей выхода, — знает, что учинила над собой она са­ма, какие возводила стены, какую, камень за камнем, воздвигала башню. Однако стены, которыми она отго­родилась, сложены из горестей, башня насквозь про­питана морями слез — в них нет никакой зашиты, они обрушатся от малейшего прикосновения. Когда Салли видит, как удаляется наверх к себе в спальню Кайли, она понимает, что у нее на глазах возводят такую же башню, и это пугает ее, она старается вызвать Кайли на разговор, но та при любой попытке каждый раз выска­кивает из комнаты, хлопнув дверью.

— А если это мое личное дело? — отзывается Кайли, о чем ее Салли ни спроси. — Неужели нельзя оставить меня в покое?

Другие матери уверяют Салли, что в тринадцать лет это нормальное поведение. Линда Беннет из соседнего дома утверждает, что эта вселенская скорбь — возраст­ное и со временем молодежь перестает взбрыкивать, хотя ее собственная дочка, с которой Кайли никогда не водилась, называя ее рохлей с куриными мозгами, не так давно сменила имя Джесси на Изабеллу и проколо­ла себе не только нос, но и пупок. Просто Салли никак не ожидала, что ей придется пройти через трудный пе­риод с Кайли, всегда такой открытой и незлобивой. Выкрутасы Антонии в тринадцать лет никого не удив­ляли, она была нахалкой и эгоисткой с самого рожде­ния. Но даже Джиллиан до старших классов держала себя в узде и пустилась во все тяжкие, лишь когда маль­чики обнаружили, какая она красотка, а уж Салли во­обще никогда не позволяла себе надуться или сказать грубое слово. Она считала, что прекословить для нее — непозволительная роскошь, ведь тетушки, насколько она знала, не брали на себя никаких формальных обя­зательств. Никто не мог заставить их держать ее у себя. Они имели полное право выгнать ее на все четыре сто­роны, и она не собиралась давать им оснований для этого. Салли в тринадцать лет готовила обеды, стирала грязное белье и вовремя ложилась спать. Она не рас­суждала, что — ее личное дело, а что — нет, счастлива ли она и так далее. Не смела рассуждать.