— Я хочу знать, где Печать Соломона. И хочу знать то заклинание, которое отправит Цапа обратно в преисподнюю. И пока я этого не узнаю, ты не сдвинешься с места.
— Печать Соломона? Не понимаю, о чем вы.
— Послушай… Как тебя зовут, кстати?
— Трэвис.
— Послушай, Трэвис. Моему партнеру не терпится пустить в ход пытки. Мне такой поворот не по душе, но если ты и дальше будешь меня злить, боюсь, ничего другого нам не останется.
— Неужели надо играть в доброго фараона и злого фараона?
— Мой партнер сейчас в ванной. Мне хотелось убедиться, что мы с тобой можем поговорить как разумные люди, прежде, чем я подпущу его к тебе. Я действительно не знаю, на что он способен… Я даже не уверен, что он такое. Поэтому, если мы с тобой поладим, думаю, лучше будет для нас всех.
— Где Дженни? — спросил Трэвис.
— С ней все прекрасно. Она на работе.
— Вы не тронете ее?
— Я не террорист, Трэвис. Я не хотел во все это влезать, но вот влез. И я не желаю ничего дурного ни тебе, ни Дженни. Она мой друг.
— А если я расскажу вам все, что знаю, вы меня отпустите?
— Договорились. Но сначала я должен убедиться, что ты рассказал правду. — Рассол немного расслабился. Этот парень не шибко смахивает на массового убийцу. Да и вообще кажется довольно наивным — мягко говоря.
— Ладно, я расскажу вам все, что знаю про Цапа и заклинания, но клянусь — я ничего не знаю ни про какую Печать Соломона. Все это — довольно странная история.
— Это я уже понял, — ответил Рассол. — Валяй. — Он налил себе еще вина, заново раскурил трубку и откинулся на спинку кресла, водрузив ноги на каминную решетку.
— Как я уже сказал, история довольно странная.
— Странный — моя детская кличка, — сказал Рассол.
— Трудное же у вас было детство.
— Будь добр, продолжай.
— Сами попросили. — Трэвис поглубже вздохнул. — Я родился в Кларионе, штат Пенсильвания, в одна тысяча девятисотом году.
— Фигня, — перебил его Рассол. — Ты выглядишь не больше, чем на двадцать пять.
— Если вы и дальше будете меня перебивать, это займет гораздо больше времени. Слушайте и скоро все поймете.
Рассол пробурчал что-то под нос, но кивнул.
— Родился я на ферме. Родители мои эмигрировали из Ирландии — «черные ирландцы». Я был самым старшим в семье — два брата и четыре сестры. Родители мои были ревностными католиками, и мама хотела, чтобы я стал священником. Она постоянно подталкивала меня, чтобы я хорошо учился и поступил в семинарию. Еще вынашивая меня, она обрабатывала местного епископа, чтобы тот дал мне рекомендацию. А когда разразилась Первая Мировая, она упросила епископа взять меня в семинарию пораньше. Все знали, что участие Америки в войне — просто вопрос времени. И маме хотелось, чтобы я оказался в семинарии до того, как меня призовут в армию. Мальчишки из колледжей для белого духовенства уже сражались в Европе — водили кареты скорой помощи, некоторые гибли. А моя мать не желала расставаться с надеждой, что ее сын станет священником, из-за такой чепухи, как мировая война. Понимаете, мой младший братец был немножко того — в смысле умственного развития. Так что я был маминым единственным шансом.
— Значит, ты поступил в семинарию, — уточнил Рассол. Неторопливый ход истории начинал выводить его из себя.
— Я поступил в шестнадцать — как минимум, на четыре года раньше других. Мама завернула мне в дорогу несколько бутербродов, я натянул потертый черный костюм на три размера меньше и поездом отправился в Иллинойс.
Вы должны понять — я вовсе не хотел связываться ни с каким демоном. Я действительно собирался стать священником. В детстве мне казалось, что только священник контролирует происходящее. Мог выдаться неурожай, могли закрыться банки, люди могли заболеть и умереть, а священник и церковь всегда оставались — спокойные и прочные. И весь этот мистицизм тоже был мне по душе.
— А женщины? — не выдержал Рассол. Он уже приготовился выслушать эпос — казалось, Трэвис намерен нарисовать масштабное полотно.
Вопреки всему, молодой человек начинал нравиться Рассолу.
— Человек ведь не тоскует по тому, чего никогда не знал. То есть, у меня, конечно, были эти позывы, но это же грешно, правильно? Просто нужно сказать: «Изыди, Сатана», — и жить себе дальше.
— Пока это самая невероятная вещь, которую ты мне сообщил, — заметил Рассол. — Когда мне было шестнадцать, секс казался единственной причиной существования вообще.
— В семинарии тоже так считали. Поскольку я был моложе остальных, староста отец Джаспер взял надо мной опеку. Чтобы меня не посещали нечистые мысли, он постоянно заставлял меня работать. По вечерам, когда у других был час молитв и размышлений, меня отправляли в часовню драить серебро. Когда остальные семинаристы трапезничали, я вкалывал на кухне — подавал еду и мыл посуду. Два года моим единственным отдыхом с рассвета и до полуночи были занятия и месса. А когда я отставал в учебе, отец Джаспер гонял меня еще сильнее.