Практикант[СИ]

Окурок! Мой взгляд фиксируется на нем, как внимание голодного хищника на одинокой жертве, и я даже не замечаю, что перехожу на крадущийся шаг, чтобы, когда он наконец окажется в метре от меня, приложиться как следует, так что подошва, как мне кажется, извлекает искры из брусчастки. Окурок ударяется в чьи–то туфли напротив, и я поднимаю глаза, чтобы увидеть растерянный взгляд. Точно такой же, как взгляд Казаку две недели назад.

— Как же так? — развел Казаку огромными руками. — Как же так, Демьян?

Два дня — как контрастный душ, выплеснувший на меня две неизвестные прежде эмоциональные крайности в поведении шефа. Точнее, теперь уже бывшего шефа, ведь на следующий после исторического (и истерического для него) собрания, я все–таки появился в издательстве. Около пяти вечера и только чтобы попрощаться.

— Что же ты будешь делать? — спросил Казаку, но меня не проведешь.

Я не собирался откровенничать о своей договоренности с Драгомиром, и мне в общем–то было плевать, даже если Казаку узнает. Задача–минимум — без напряжения получить на руки свою трудовую книжку, а потому я наврал, что ухожу из издательского дела насовсем, наврал про маминого брата, который еще в девяносто втором первым завез в Кишинев импортное пиво — про это я не врал, но об этом я Казаку и не сообщил, ограничившись лишь информацией о том, что дядя берет меня в свой торговый бизнес. Умолчал я о том, что пиво хорошо к рульке, а ложка к обеду, и что пока мой дядя праздновал успех, его успели обойти конкуренты, и что теперь он в Москве, но радости от этого немного — он всего лишь официант в ресторане. Что ж, во всяком случае, с пивом он так и не расстался.

К Казаку быстро вернулась уверенность, во всяком случае внешне. Да и внутренняя стойкость ему бы не помешала, хотя бы для того, чтобы спасти тонущий корабль издательства. Которому я только что нанес — пусть и не смертельную как Драгомир — пробоину. Казаку не пустился в уговоры, понимая, что глупо рисовать радужные перспективы после того, как накануне он одним своим состоянием продемонстрировал, что никаких перспектив нет. Он даже не потребовал от меня двухнедельной отработки, а молча полез в сейф — возможно, полагая, что его содержимое я вижу впервые — чтобы расписаться и поставить штамп в трудовой книжке, которую он и вручил мне.

— Надеюсь, мы еще поработаем вместе, — с усталой улыбкой пожал он мне руку и, ей–богу, у меня застрял комок в горле.

Из кабинета я сразу вышел во двор — трогательное прощание с Эдиком и Лилианом в тесной комнатке второго этажа в моих планах не значилось. Считанные секунды спустя я убедился, что поступил верно: за моей спиной хлопнула наружная дверь и во двор выскочил третий человек, присутствовавший при нашем с шефом прощании, но не сказавший ни слова.

Алина.

— А деньги? — улышал я за спиной ее срываемый гневом голос.

— Мадам, — развернувшись, одарил я ее улыбкой, не успев, однако, одарить и эффектной концовкой из анекдота про гусаров, которые деньги не берут.

Мне и в самом деле было не до анекдотов и не до улыбок. Пока Алина прочесывала взглядом близлежащий асфальт в поиске камня потяжелее, я почти бегом добрался до ворот, отделяющих музейный двор от тротуара, напевая себе под нос и все равно слыша ее голос и слова, впервые в моем присутствии слетающие с ее уст: «сволочь», «козел вонючий» и даже «импотент». В горячке женщина не отличает правду от вымысла, убедился я, но не придал ее крику значение, ведь все это уже не имело ко мне никакого отношения.

Как больше не имел отношения к издательству я — бывший верстальщик и будущий главный верстальщик.

Мне не было жалко Алину — в конце концов, наш секс был во взаимное удовольствие, хотя из мести она, возможно, и стала бы уверять, что все дело лишь в новизне, обусловленной сменой партнера. Да и винить в недостаче уважающий себя бухгалтер может только себя, в крайнем случае — чтобы хоть как–то оправдаться перед работодателем — обнаглевшую налоговую инспекцию.

Алина — хороший бухгалтер, поэтому в сейфе Казаку всегда имеются неучтенные деньги, причем не только молдавскими фискальными органами. Оказавшись за воротами национального музея, я едва сдержался, чтобы не присвистнуть — Алина явно оторвала пятьсот лей от сердца, из средств, которые она крадет у Казаку, и ее отчаянные крики мне вслед — инстинктивная реакция собственника на убегающего грабителя. Мне оставалось лишь посмеяться над своим недавним страхом — получить от Алины камень в спину. В молчании моя бывшая подруга заинтересована куда больше меня, ведь список ее грехов перед Казаку не ограничивается потерей пятисот лей, ниточка от которых вполне может привести шефа к куда более серьезным финансовым подозрением, и отнюдь не на мой счет. Другое не менее тяжкое обвинение — наше с Алиной грехопадение прямо на столе Казаку, и снова бухгалтерше обеспечен более суровый вердикт: в конце концов, не моя обнаженная задница добрых полчаса елозила по столу, на котором он по–хозяйски раскидывает руки и, куда, страшно сказать, иногда кладет бутерброды.