Практикант[СИ]

Признаться, чтобы одолеть такую гору вранья, мне приходится взять себя в руки, и подобная метаморфоза даже наводит меня на мысль, что уж на этот раз вершины мне не избежать. Но шеф, хотя и возвращается ровно через месяц, к себе в кабинет меня не приглашает и даже снова переходит на «вы», что становится ясно из его «здравствуйте, Демьян». Взаимным приветствием наше общение и ограничивается — он или делает вид, или действительно не помнит о собственном обещании.

Зато, могу поручиться, все помнят о том, как в желтом автобусе, доставившим наши загоревшие и размякшие от обилия шашлыков и вина (а у некоторых — и от секса) тела, я наклонился к Ксюше и прошептал ей, правда, так, чтобы услышала лишь она:

— Ты не боишься, что муж узнает?

Я, конечно, лукавил, и мне было все равно, что Ксюше скажет муж. Беспокоило меня другое: что он скажет мне. Но и то, и другое совершенно не волновало Ксюшу, которая взглянув на меня так, словно я сморозил глупость, небрежно бросила:

— Муж в Испании.

Я откинулся на жесткое кресло автобусного сиденья, хотя собирался сделать нечто противоположное — дотянуться своей головой до головы Ксюши и поцеловать ее в щеку.

Муж в Испании!

Наверное, с не меньшим удовольствием эти три слова, завертевшиеся у меня в голове, повторял бы сам Ксюшин муж, будь он в этой самой Испании с туристической целью, а не на постоянной каторжной работе. Ухаживает ли он за коровами на ферме в Толедо, или выгребает мусор в Валенсии — уточнять у его супруги я не стал. Лишь пару месяцев спустя поинтересовался, почему мы встречаемся у меня дома, и ни разу — у нее?

— Разве у тебя нам плохо? — с ненавистью взглянула она на меня, и я не стал терять времени даром, пока в ее глазах читалось неудержимое желание.

Нам и вправду было замечательно — я даже мысленно благодарил отца за его затянувшийся загул: в то, что с этой теткой с редкими волосами у него серьезно, я не верил до сих пор. Даже после той сцены у такси и отцовской декларации о предстоящем браке.

Странное чувство — страх от того, что отец все–таки ушел и все–таки неверие в то, что это правда отступило, как пугливость ребенка, которого долго пугают милиционером и который, встретив наконец живого стража порядка, видит перед собой обычного человека, да еще и в форме с блестящими звездочками на погонах. За пять лет папа так и не вернулся, а голос его — в телефонной трубке, разумеется — я слышал еще реже маминого, которая и без того стала звонить реже — не более двух раз в месяц. Ее интерес к отцу теперь ограничивался заботой о его здоровье, в самом общем, конечно, виде, и стоило мне сказать, что все в порядке, мама успокаивалась и начинала рассказывать о своем новом объекте обожания — внучке Лизе, которая, вероятно, и была тем единственным живым существом, который помог маме не сойти с ума.

Если верить маме, каждое новое лето должно было стать решающим, ведь каждую весну мама обещала (или лучше грозилась?) нагрянуть в один из летних месяцев — «в гости», как она теперь отзывалась о собственном доме. На третье лето я уже не испытывал, как перед двумя предыдущими, нервный озноб, когда представлял эту сцену, когда–то давно, в детстве, представлявшейся мне единственно правильной: папа, мама, брат и я. Теперь все вместе мы могли бы лишь ругаться или молчать. Но мама отделывалась лишь обещаниями, да и звонила все реже, и мне, за неимением других поводов для паники (возвращение Ксюшиного мужа представлялось еще менее реальным, чем приезд мамы), оставалось умолять судьбу не сводить меня с двумя людьми — с Дианой и Алиной.

Расположение «Капсулайна» за чертой города ограничивало сотрудников в свободном времени, зато я чувствовал себя в относительной безопасности — встречи с моими бывшими пассиями, места жительства и работы которых не давали им повода отлучаться за пределы центрального района Кишинева, располагались явно на периферии теории вероятностей. И все же каждый раз, когда желтый служебный автобус, доставлявший нас на работу и обратно, проезжал по центральным улицам, я невольно отворачивался от окна. Как, наверное, поступает любой человек, который не знает, чего от себя ожидать. Я не боялся мести за прежние обиды, да и никогда не верил в женскую месть. Разве что по отношению к другой женщине.

Опасался я другого: что не смогу отказать. И, главное, что после Ксюши Диана и Алина устроят меня так же, как опята после трюфелей.

Ведь, черт побери, пять лет не сгладили новизны, и Ксюшины груди притягивали мой взгляд так же, как жертва — оптический прицел убийцы. Даже сейчас, когда Ксюша безбожно промерзла на заводском складе.

— Давай в кабинете, — говорит она и тянет меня за руку.