Прасковья Ангелина

Обратно она гнала «Победу» с недозволенной скоростью. Профессор Владимир Петрович умолял ее не гнать так бешено, чуть что — и недалеко до аварии, но она гарантировала профессору, что доставит его целым и невредимым.

— Ваша жизнь мне очень дорога. Я хочу, чтобы еще долгие годы без болезней и болей жил и радовался наш колхозник Григорий Максимович Костенко.

— Кстати, дорогая, а вы-то как себя чувствуете? Что-то забыли ко мне дорогу. Скоро возьмусь за вас. Надо вам отдохнуть и подлечиться.

— Ну, это уж, дорогой Владимир Петрович, совсем некстати, — отшучивалась Паша, — я чувствую себя отлично…

Несколько дней спустя у Паши опять обострился воспалительный процесс в почках. Ночь она провела тревожно. Но на рассвете поднялась и по-прежнему была веселой. Умылась, надела комбинезон и неизменную свою кубанку. Чем не лихой казак?

Потом прошла в гараж, завела мотор и вывела свою «Победу» к воротам.

Полная луна скользила по ярко-звездному небу. Выпавший за ночь снег блестел, как перламутр.

— Что это значит, Паша? — Никита Васильевич строго посмотрел на нее. — Неужели в степь?

Пока мотор прогревался, мать подала завтрак. Ефимия Федоровна состарилась и, кажется, еще больше сгорбилась за эти дни. Она стояла возле дочери притихшая, но спокойная. Спокойная внешне. Она хорошо знала натуру своей дочери: отговаривать ее сейчас от поездки к трактористам бесполезно.

Ефимия Федоровна припала к ней щекой, крепче обычного поцеловала, тайком смахнула слезу, чтобы дочь не заметила. Когда человек отправляется в путь, у него должно быть спокойно на сердце.

— Я ненадолго… к обеду возвращусь. Ждите!

Паша гнала машину. Деревня осталась позади, и белое шоссе бежало перед ней, теряясь у горизонта. Луна скрылась, и на небе появилось красное зарево восходящего солнца.

Она мчалась так быстро, что машину частенько подбрасывало. Вот, наконец, «Победа» забралась на гребень первого подъема. Отсюда открывался изумительный вид. В просторной снежной степи, освещенной солнцем, виднелся высокий каменный дом — Дом трактористов. Где-то там сейчас Антон Дмитриев. Скоро она увидит его, встретится со своими трактористами. Как они там без нее? Ведь третий день не выезжала в мастерские. Для нее, бригадира, это непомерно много.

Так мчалась она по шоссе, думая о своих ребятах и молча наблюдая восход солнца. И вдруг… Что это? Что случилось с нею? Машина как будто сама резко затормозила и остановилась. И Паша медленно выбирается из машины, прикрывая глаза ладонью, оглядываясь вокруг…

Но напрасно смотрит она по сторонам. Глаза ее затуманились, она ничего не видит. Ни степных просторов, ни неба, ни солнца. «Только бы добраться туда… к друзьям», — шепчут ее побелевшие губы. Она вдруг покачнулась. Неужели от ветра? Но ведь вокруг тихо. Шатаясь, она сделала еще несколько шагов в сторону и, не удержавшись на ногах, повалилась в глубокий снег…

Очнулась Паша спустя минут тридцать на руках близких своих друзей — Антона Дмитриева и Павла Тохтамышева. За рулем сидел Степан Коссе.

— Куда вы меня везете? Домой? Не надо… Давайте в степь… в Дом трактористов.

— Хорошо, Паша, — сказал Антон. — Сперва посоветуемся с врачом.

— Друг мой, — прошептала она, — друзья мои… Верьте мне, все уже хорошо. Я буду жить…

Машина медленно подкатила к дому. Степан Коссе откинул спинку сиденья. Антон Дмитриев и Павел Тохтамышев осторожно подняли Пашу и пронесли в дом, и всем им казалось, что борьба продолжается и что они после многодневных сражений в донецкой степи доставили утомленного боевого товарища с переднего края в тихий тыл.

Всего лишь несколько часов прошло с той поры, когда Пашу привезли домой, но уже во всех окрестных селах знали: с Пашей плохо. Она лежит с высокой температурой. Бедняга заболела в дороге. Спасли друзья.

Много людей пришло к ее дому, запрудили двор.

— Освобождайте дорогу, люди добрые! — раздался голос Григория Максимовича Костенко. Пять дней назад он выписался из больницы, где перенес тяжелую операцию. Узнав, что Паша заболела, он примчался верхом в Старо-Бешево.

Раздались голоса:

— Тише, тише! Профессору дорогу…

Владимир Петрович хотел что-то сказать, но по лицу его от волнения пробежало ярко-красное пламя. Он торопливо прошел в дом. Люди смотрели ему вслед. Спасет ли он трактористку? Отступит ли от нее смерть?

Профессор долго пробыл у постели больной.

— Владимир Петрович, скажите… Ведь моя Пашенька будет жить? Ведь, верно, она должна жить… — говорила Ефимия Федоровна, и крупные слезы текли по ее морщинистому лицу. — Она такая сильная, молодая… такая жизнерадостная! Мне вон, старенькой, покоиться бы там… но не моей ненаглядной доченьке.

Профессор не отвечал. Он снова пощупал пульс больной, выслушал сердце. Потом Владимир Петрович поднялся, вышел в столовую, бледный, строгий. На молчаливый вопрос родственников и друзей ответил:

— Я бессилен помочь… Бес-си-лен, мои друзья! Слишком поздно. Это именно так… Советую везти Пашу в Москву. Только чудо может ее спасти.

В тот же день специальным самолетом Прасковью Никитичну доставили в Москву.