Правая сторона

А к осени Тамара заскучала. Первую зиму и вспомнить страшно. Тамара изнывала от тоски по всему привычному, от вынужденного безделья, без пианино. Сначала она на листе ватмана нарисовала клавиатуру и тренировала пальцы. Вскоре забросила и это. Пристрастилась читать.

Больно было на нее смотреть. Да еще навалились ветра. Раскачали волну. Грохот стоял день и ночь. Чтобы отвлечь как-то жену, Иван взял у Матвея радиолу. По вечерам слушали музыку. А по ночам жена плакала под грохот озера, под жуткое завывание ветра.

И вот скоро все снова.

Курил Иван и смотрел на жену.

Она повернулась к нему. Глаза темны, мокры. Возле рта ранние морщинки. Это в такие-то годы.

— Ваня, помнишь, как мы поженились?

— Помню, — ответил хрипло и удивился внезапной хриплости голоса. — Конечно, помню.

— Ты меня тогда не спросил даже, люблю тебя или нет.

— Я думал — любишь. Раз выходила за меня, то как же без любви? Я любил, а ты вот… не знаю, — горечь застряла в горле.

— Наверное, я не очень любила тебя. У меня сейчас такое чувство, что я что-то очень хорошее потеряла.

— Навсегда? — спросил Иван задумчиво.

— Не знаю…

Они молчали. Очень долго молчали. Потом Тамара сказала:

— Наверно, я очень виновата перед тобой. Сама мучаюсь и тебя мучаю. Пусто у меня внутри.

«Что это, конец?» — спрашивал себя Иван. И страшно было признать, что это так.

— Ваня…

Промолчал.

— Ты на меня сердишься?

— Нет, — вздохнул он. — Я не могу на тебя сердиться. — И обнаружил, что на самом деле не сердится на нее и даже благодарен за то, что было раньше.

— Ну, что же, — выдохнул он, будто сваливая с плеч тяжесть. — Давай сразу рвать не будем. У нас ведь Алька. Ты поезжай к матери, поживи там. Подумай, я тоже подумаю… как дальше. А сына пока оставь. У меня Альку отнять — все равно, что сердце вынуть.

Тамара легла на диван лицом вниз. Плечи тихонько вздрагивали — плакала.

«Ну, она девчонкой вышла замуж — ничего еще не соображала. Но ты-то о чем думал? Видел, что не ровня, что из другого мира. Зачем притащил ее сюда, где ей все чужое, где надо родиться, чтобы жить. Уж лучше бы не встречал ее. Или бы прогнала от подъезда училища. Помучался бы и успокоился. Теперь — троим мучаться. Женился бы на какой-нибудь девушке в тех же Ключах, куда из окрестных деревень парни приезжали свататься. Взял бы по себе — таежную девушку. Была бы она и женой, и товарищем…»

Иван сел на диван, положил жене на голову грубоватую руку, перебирал волосы.

— Ну, что же, Тамара… Может, поехать тебе к матери. Поживи зиму. К весне напишешь. Что сердце подскажет, то и напишешь. Зиму мы как-нибудь перебьемся. Бабка Спириха поможет. А к весне мы в клуб обязательно пианино купим. Ты приедешь, будешь ребятишек музыке учить, если захочешь… Мы тебя с Алькой цветами встретим. Много нарвем цветов…

Она молчала. Догадывалась — он прощается с ней. Иван, правда, прощался. Гладил ее волосы, ее заплаканное лицо и жалел, что родились они такие разные. И что за эти годы никак не удалось стереть, перемолоть эту разность.

20

Свежая белизна потолка слепила глаза. Нет, это не потолок, а застланная снегом равнина за перевалом. Снег упал синим утром, в безветрие. Поэтому он лег невесомым пухом. До него можно дотронуться рукой и ощутить лишь холод. Так он нежен и бесплотен.

Ни звериных, ни человеческих следов еще нет. Никто никого не догонял, никто ни от кого не убегал. Идешь первым. Впереди бело, даже под ногами не различишь, где кончается воздух и начинается снег. Глаза режет от света. Они сами собой жмурятся, набухают слезами.

Все кружится перед глазами, и страшно потерять равновесие, упасть лицом в холод. Будешь лететь, только теперь поняв, что холод — это и есть снег, и падение не кончится, будешь лететь и лететь, как во сне.

А как не хочется падать! Покачиваешься, ищешь, за что уцепиться глазами. Не за что уцепиться. Плывет белизна: небо — съела, землю — съела, тебя выплюнула, как кость. А если плотнее смежить веки, тогда она уйдет, сгинет?

Белизна сгинула, и на ее месте распустилось бесконечное поле огоньков. Ветер шевелит их трепетные чашечки, кажется, огонь заливает все вокруг.

— Ай, худо… Сапсем худо.

В растворенное окно бил тугой пучок солнца. Щека старика медно светилась. Резко чернели глубокие, невысветленные морщины, утыканные редкой серебряной проволокой.

Александр Тихонович ощутил прикосновение его пальцев: по ноге бегала мышь. Туда-сюда, туда-сюда. Принюхалась острой мордочкой, щекочет чуткую, больную кожу когтистыми лапками, вот впивается ее острый зуб… Горячо… Соскочила.

Клубков открыл глаза, оторвал голову от подушки, почувствовал, как влажны его волосы и лоб, как терпко пахнет потом подушка. Старик спокойно набивал табаком черную черемуховую трубку. На коленях — замшевый кисет. Обшит цветными кожаными ленточками. Узоры. Цветы или листья — не разберешь.

Вынет из кисета щепотку, сунет в обугленный очажок. Коричневая морщинистая головка странной птицы с бурым мхом в клюве. Узкие, прячущиеся под наплывшими веками черные глаза следят за клювом птицы. Пусть ни одна мшинка не выпадет.