Правая сторона

Мимо плыл леспромхозовский теплоход, возвращался в Ключи откуда-то с верховья. Не очень далеко плыл от берега. Капитан и механик, высунувшись из рубки, глазели на Полуденное, не могли понять, что такое там сегодня происходит. Белый бурун тянулся за теплоходом, холодно сверкал на солнце.

И вдруг Артем представил себя на теплоходе. Он одиноко стоит на пустынной палубе и тоже смотрит на Полуденное, глядит, как отодвигаются в сторону серые крыши домов, а фигурки людей делаются все меньше и меньше. Там, среди людей, и Рита. Она читает его, Артема, записку: «Прощайте, Рита. Я любил Вас, но Вы были ко мне холодны. Будьте счастливы». Рита прижимает записку к сердцу и бежит по берегу за теплоходом, и машет руками, но Артем не замечает Риту. Он глядит в горы, нависшие над Полуденным, и в его глазах светлая, благородная печаль.

Ушел теплоход, только белое перышко буруна вдали все еще искрится на солнце. Никого не видать на палубе…

К дверям клуба Артем подоспел вовремя. На пороге стоял Анисим, радостный и смущенный, приглашал в зал.

— Билет надо куплять? Или, может, бутылку? — кричал Ларион Анисиму.

— Тебя-то и без бутылки пропущу, — отвечал тот добродушно. — Где тебе ее взять, лишенцу! Проходи уж.

— А за него жена купит! — откликнулся Тихон под общий смех.

Мужики смеялись и шутили, но едва переступив порог, смолкали, робко оглядывались. Они несмело приближались к картинам, освещенным мягким светом, лившимся в окна, благоговейно замирали. Переговаривались шепотом, будто громкий голос мог что-то нарушить, испортить.

Были здесь и Дмитрий Иванович с приезжим товарищем. Негромко переговариваясь, они стояли возле полотна, под которым на картонной табличке было написано одно слово: «Рев».

Крупный марал с ветвистыми рогами, зрелый и сильный, вытянув шею и запрокинув рога, приоткрыл в реве зев. Внизу, под скалой, на которой он стоял, желтели кроны берез. Осень…

Но и березки, и скалы, и темная зелень пихт были сознательно размыты художником, чтобы сосредоточить внимание зрителя на главном: на марале. Зверь же был выписан, как показалось Артему, слишком уж тщательно, до мельчайших подробностей. Чуть ли не каждый волосок на боку был виден и казался живым, освещенный утренним солнцем. Над напряженной, с нервно вздутыми ноздрями мордой вился летучий парок — утро прохладное. Артему казалось, что там, внизу, сейчас откликнется другой самец, тоже сильный и страстный, и что они сразятся здесь, на скале.

— Способный человек, — говорил спутник Глухова и попросил познакомить его с художником.

Дмитрий Иванович подвел его к Анисиму.

— Павел Васильевич Сорокин, — отрекомендовался приезжий и крепко пожал Анисиму руку. — Я раньше не видел маралов. Как-то все не доводилось, а теперь представляю, что это такое. Вы, наверное, много охотились?

— Нет, других зверей бивал, а маралов нет, — прогудел Анисим смущенно. — Жалко их.

Дмитрий Иванович засмеялся, похлопал Спирина по плечу, всем видом показывал Павлу Васильевичу — глядите, мол, какие у нас тут люди, и столько было на его лице гордости, словно не будь в Полуденном Глухова, не было бы и Анисима…

Артем пошел дальше, вдоль стенки, рассматривая полотна поменьше. Здесь были и растрепанный весенний медведь, только вылезший из берлоги и еще не пришедший в себя после зимней спячки, и мышкующая на заснеженной поляне лисица, и много другой живности, обитающей в приозерной тайге. Все звери и птицы выписаны были очень тщательно, жили своей жизнью, не позируя и не замечая зрителя.

Возле соболя, притаившегося в ветвях кедра, толпились лесники, оживленно переговаривались. И понятно: разве соболь оставит равнодушным промысловика?

Гаврила Афанасьевич размягченно говорил Тихону:

— Сколь я их перебил, сам не сосчитаю, а вот только и заметил, какой он красивый, соболишко-то. Вон как шибко глазенки блестят. Только вот не совсем черный. Шейка бусенька. Че он черного не нарисовал?

— А зачем? — спросил Тихон.

— Как зачем. Черные коты дороже.

— Этого в заготпушнину не сдавать.

Артем остановился возле самого крупного по размерам полотна. Оно висело как раз напротив входной двери, и возле него толпилось много народу. Были тут и Матвей с Верой, крутился и Ларион.

Матвей говорил Лариону:

— Помнишь, ты тот раз сказал: дескать, оба с Анисимом деньги переводите. Он на краски, ты на водку, один, мол, черт. Так вот, гляди. От твоей траты людям одно горе было, а от Анисимовой траты — радость всем. И тебе, и мне, и вот им, — повел рукой по залу.

— Так это когда было… — отмахнулся Ларион.

Артем разглядывал картину. На ней было изображено озеро. Суровое, каким оно зачастую и бывает. Клубились облака над Громотухой, кутали ее вершину, а там, вдали, где рождалась северянка, от мыса до мыса пролегла темная полоса. Вот сейчас пробежит судорога по легкой еще зыби, ветер раскачает волны и, срывая белые гребни, понесет их к берегу, и будет гул стоять над всем озером и побережьем.