Правда и блаженство

Он стоял перед ней на коленях и целовал ее исцарапанные руки, ее ноги, ее разбитое колено и чувствовал ее солоноватую кровь.

Над головой что-то треснуло, пополам разломилось, треск эхом покатился по лесу. Каждый листик и иголка оцепенели. Алексей поднял голову к небу:

— Сейчас будет гроза.

— Ну и пусть.

— Ну и пусть, — повторил он вслед за Инной.

На озерце появилась рябь. Крупные первые капли зашлепали, зачастили на черную гладь озера; озеро стало серым; утки пришипились, сгрудились. Жидкая хвоя сосны, под которой устроились Алексей и Инна, враз намокла, гроза пробила ее, и на них, будто на открытом месте, рухнул ливень. Благо ливень был теплым. Алексей пиджаком укрыл трясущиеся от волнения плечи Инны, пристроился рядом, обнял, прижал. Она обернула к нему лицо — то ли заплаканное, то ли облитое дождем:

— Лешенька, — она заговорила нервно, но открыто и искренно, припадая к нему, ежась под его защитой. — Лешенька, — она говорила так, будто век знала его, век прожила с ним, и за этот век они познали друг друга насквозь, так же насквозь, как пробирал их грозовой теплый ливень. — Лешенька, — шептала она, вероятно, не находя иных слов. — Ты не оставишь меня, не бросишь? Не обманешь? Скажи мне. Скажи мне прямо сейчас! Скажи! — умоляюще шептала она. С ее волос-сосулек падали капли…

— Ничего не бойся! — Он обнял ее, стал целовать ее лицо, но пока не касался губ.

Тогда она сама, словно угадав желание Алексея, стала целовать его безумными дикими жаркими губами и прижиматься к нему с исступленной силой. У Алексея от ее поцелуев что-то дрогнуло внутри, сместилось, или сама земля качнулась в сторону.

— Лешенька, — захлебываясь от поцелуев, обвивая его руками, шептала Инна. — Я глупая… Я понимаю, что мне нельзя этого… Но ты не предашь меня?

— Нет.

— Я хочу тебя, Лешенька. Я еще никогда в жизни так не хотела мужчину… Ты веришь мне?

— Да…

Она окончательно обзабылась, стала любвеобильной самкой, а не какой-то бизнес-леди, прилетевшей из Краснодара улаживать финансовые дела покойного мужа с московскими воротилами.

…Казалось, Инна боялась уходить из парка. Вернее, Алексей нес ее на руках, а она боялась, будто жизнь, эта жизнь, дарованная ей здесь кусковскими липами, должна оборваться, как только они сядут в машину. Ее лихорадило. После грозы стало прохладно. Солнце скрылось в тучах. Наступал вечер.

— По плану у нас — театр, — усмехнулся Алексей. — Про гомиков…

— Нет. В театре надо молчать. Я не хочу молчать с тобой, — сказала Инна. — Почему у нас так сразу, Леша?

— Разве могло быть иначе?

Они сели в машину. Инна прижалась к Алексею. Она, промокшая, дрожала. Кондиционер водитель включил на «тепло».

— Я вся сырая до нитки. Но ты тоже как лягушонок.

— Нет, я целый лягуш, — поправил Алексей. — В гостиницу! Теплый душ, горячий чай и в постель.

— Да, да. С тобой, — дрожащими, истерзанными и ненасытными губами шептала Инна. Ничего-никого не стыдясь, обвила худыми руками, как плетьми, податливую шею Алексея.

VI

На другой день Разуваев констатировал слом операции «Вдовушка», но о провале всей акции речи не шло.

— Ты, Алексей Васильевич, ее слишком завел. Мне звонила ее финдиректор, говорит, хозяйка совсем сбрендила: то смеется, то плачет. Говорит, что без тебя никаких бумаг подписывать не будет.

— Когда-то, Разуваев, я мечтал жить у моря, — и романтично, и грустно заговорил Алексей, казалось, не в тему. — Иметь просторный дом с колоннами, сад с лианами и пальмами, бассейн с вышкой. Выходить на яхте в море, ловить морских ежей и кальмаров. И чтобы милашка горничная в белом фартуке подавала мне по утрам кофе, а вечером приносила на веранду на серебряном подносе бокал бордо… — Он передохнул. — Сейчас я в одном шаге от своей заветной мечты.

— Насчет горничных сомневаюсь. Инна Эдуардовна не подпустит их к тебе. Седой старик камердинер лучше подойдет… Послушай, Алексей Васильевич, я для тебя второй раз выступаю сватом. Сперва — Алла Мараховская, теперь — Инна Скит. Ты мой должник.

— В нашей стране при закоснелых коммунистах попахивало мшелостью и плесенью. И я не осуждал Осипа Данилкина, что он фарцует джинсами. При Ельцине в стране мерзко запахло тухлятиной… Я опять не осуждал Осипа Данилкина, что он хапает все, что худо лежит… Но теперь бандитские кланы притихли. Олигархи в Кремле не командуют. К рулю дорвались вы, силовики. Блюстители порядка, Разуваев! Вы пришли, а в России по-прежнему дрянненько воняет. Почему?

— Не важно, Алексей Васильевич, кто правит в России. Капитализм — в принципе — сплошное надувательство. Америке весь мир служит за ее зеленые фантики… Но у них, на Западе, отлаженно работает сливная канализация. Свобода слова, права человека и прочая демократическая дребедень. Сейчас в России время денег, а не идей! Идеи появятся позже. Они еще будут востребованы. — Разуваев посмотрел на часы. — Скоро начнутся переговоры с Инной Эдуардовной. И она, и я — ждем твоего вердикта.

— Откат, который вы должны продажной финдиректорше, переходит ко мне, — твердо сказал Алексей.

Разуваев присвистнул.

— Таковы мои условия.

Разуваев раздумывал недолго.