Правда и блаженство

Отношения меж ними раскалились добела, когда на школу рухнула еще одна жуть. Трое подвыпивших десятиклассников — Косой (Зайцев), Бирюк (Бирюков) и Суворов (к этому клички не прилипали) изнасиловали пьяную гражданку Зою Балашову, любовницу физрука Геннадия Устиновича. Изнасиловали в бойлерной, где Зоя Балашова дежурила посуточно и куда к ней приходил с красным вином для угощения школьный физрук. Подгадав момент, когда педагог отчалит из бойлерной, троица парней завалилась в бойлерную и заменила физрука на любовном ложе, — на кушетке для отдыха операторов котельной. Серьезного сопротивления насильникам гражданка Балашова не оказала, но заявление в милицию от нее последовало.

Зою Балашову никто не оправдывал: «кирнутая» на рабочем месте, только что «бомбилась с Водяным»… Но и троих семнадцатилетних отроков, истязательно жаждущих испробовать женского тела, выгородить оказалось невозможным. Начальник местного отделения милиции, ретивый чинодрал Балабанов заявил грубо и несгибаемо:

— Пойдут сидеть, мерзавцы!

Ни родители, ни общественность, ни участковый Мишкин, который сразу перешел на сторону парней, не смогли замять дело. Парням «за групповое» светило от шести до восьми.

Боже! Как сокрушались матери всей округи! Мечтали поскорее сбыть своих сынов в армию, чтоб не спились, чтоб не влипли…

Уголовное дело на школьников обострило подковерную борьбу двух верховных педагогов. С одной стороны, кто ответственен за воспитательную работу? — завуч по этой части, можно бы влепить ей выговор и подвинуть с должности; с другой стороны, в ответе за все — руководитель, стало быть, упущения директрисы налицо, можно бы и ее выдворить из кресла…

Для начала Кира Леонидовна расправилась с физруком. Невзирая на симпатии к Водяному и скрытные отношения, наступила на собственное горло:

— Чтоб сию минуту заявление на стол!

— Но… он же у нас… — пробовала осадить Ариадна Павловна. — Где мы найдем в конце года учителя по физо?

— Я сама буду учить детей прыгать через козла! — отрезала завуч. — Нельзя подкладывать конфетку ребенку, чтоб он ее украл! Ребенок глуп и безотчетно повторяет глупости старших!

В школе пошли закручивать гайки. Под горячую руку Киры Леонидовны попался и Костя Сенников.

— Этот церковник с комсомольским билетом совсем распустился!

По весне Костя и впрямь забросил учебу, пропускал уроки, особенно математику и физику, в которых был ни в зуб ногой. Но почти не пропускал церковных служб и ближе сошелся с отцом Артемием.

— Константин, — информировала Кира Леонидовна, — на Первомайской демонстрации ты понесешь портрет Владимира Ильича Ленина. В первых рядах. Крестик с шеи — я знаю, что ты носишь — придется снять… Скажи спасибо, что тебя не исключают из комсомола. С таким пятном — только в дворники… Кстати, Алексей Ворончихин понесет портрет Карла Маркса.

— Он согласился? — вдруг спросил Костя.

— Куда он денется? — усмехнулась Кира Леонидовна. — Он собирается поступать в институт. Скоро вам всем потребуется характеристика…

Директриса, узнав такой расклад, спросила завуча:

— Про Ворончихина я согласна. Ему нужна общественная выучка. Но не будем ли мы слишком жестоки по отношению к Сенникову? У него мама умерла. Отец в психиатрической больнице… Педсовет взял над ним шефство…

— Мы заботимся именно о том, чтобы он не свихнулся от поповских штучек и сам не попал в дурдом… В роно про нас говорят…

— Я знаю, что про нас говорят в роно, Кира Леонидовна!

XXI

Сумасшествие отца Костю обескуражило, — оглушило, повергло в панику, перевернуло мир. Костя не раз желал отцу какой-то вышней кары за материны и собственные страдания — даже смерти! — но безумие казалось изуверским наказанием, бессрочной пыткой.

— Господи! Ты сотворил с ним самое страшное! — содрогался Костя. — Да, отец жесток, груб. Но он воин… Он видел много крови, много боли… Он грешен. Но кто послал его на войну? Справедлив ли суд над отцом? Ты дал ему разум, и ты лишил его разума. Но зачем тогда ему жизнь, если душа его в потемках? Господи! Ты забрал к себе маму. Почему ты отнимаешь у меня отца?

За день до первомайских праздников Костя ездил в психиатрическую больницу, разыскал лечащего врача.

— Состояние вашего родителя стабилизировалось. Кризис прошел. Но возврат к полноценной жизни вряд ли возможен, — пессимистично сказал молодой врач, белобрысый, коротко стриженный, с продолговатым бледным лицом и бесцветно-светлыми глазами.

— Он не буйствует? — спросил Костя.

— Нет, — ответил врач; врач был не только бледен, но как будто кем-то сильно обижен или отчитан начальством.

— Могу я на него посмотреть?

Врач помолчал, рассеянно глядя на Костю, потом как-то запоздало, но активно согласился и повел его из ординаторской в палату. К родителю, однако, врач подходить не рекомендовал. Костя глядел на отца в приоткрытую дверь, наискось.