Правда о Бэби Донж

Бывало и почище. Франсуа покраснел, вспомнив об этом. Взять, к примеру, тот день, когда она потребовала ребенка. Он нашел ее манеру выражать свою волю настолько возмутительной, что решил немедленно приступить к осуществлению ее желаний. Она не протестовала. Только спросила самым естественным тоном.

— Ты уверен, что здоров?

Это потому, что у него есть любовницы! Потому, что время от времени он спит с мадам Фламан! Потому, что в поездках он при случае не отказывает себе в удовольствиях!

— Не бойся, я совершенно здоров.

Что же она ответила своим неизменно монотонным, равнодушным голосом, который так раздражал Франсуа?

— Тогда все в порядке.

Вот как был зачат их сын!

В тот день Франсуа хотелось крикнуть: «Получай своего ребенка! Может быть, хоть после него станешь нормальной женщиной. Ты же хотела быть госпожой Донж».

Он внезапно грохнул кулаком о стену ее спальни в светло-зеленых тонах, словно для того, чтобы проломить эту стену, и в гневе, граничащем с исступлением, прорычал:

— Идиот! Идиоты! Идиотство!

Он! Они! Вся их жизнь!

Идиотство изводить друг друга в течение… В течение десяти лет! Десять лучших лет жизни! Идиотство с утра до вечера причинять боль друг другу. Идиотство жить бок о бок, спать в одной комнате, иметь ребенка, плоть от их плоти, и оказаться не способными понять друг друга.

Он приехал в Каштановую рощу успокоиться, восстановить в памяти образ Беби. И повсюду видя этот образ, чувствовал, как его охватывает безмерное негодование на самого себя.

Почему? Ну, почему? Какое ослепление помешало ему понять? Как он не понял? Неужели он — чудовище, каким его наверняка считала жена? Самый слепой, самый эгоистичный из людей?

Нет, обычный мужчина.

Бывали дни, когда Франсуа в полном смысле слова ненавидел Беби — теперь он это уразумел. Было много вечеров, которые он мог провести в Каштановой роще, но в последнюю минуту оставался в городе, не ради свидания с любовницей, а чтобы не встречаться с женой, с ее холодным осуждающим взглядом. В такие вечера он ложился спать один на набережной Кожевников и читал в постели, пока не засыпал.

— Долго работал вчера?

— Долго.

Она не верила ему, была убеждена, что у него новое увлечение. Он и сейчас уверен, что она к нему принюхивалась, принюхивалась к одежде, дыханию, стремясь обнаружить чужой запах.

Он приезжал из города, и вместе с ним в спокойный и тихий, как монастырь, дом, где Беби жила в заботах о хилом ребенке, врывалось дыхание ветра, кипение жизни.

«Ее злит мое жизнелюбие, — неоднократно думал он. — Она сердится, что прикована к деревне из-за здоровья малыша. Но не таков ли удел многих женщин? Чем она лучше моей матери? Неужели тем, что она — урожденная д'Онневиль?…»

Ни одного упрека. Она слишком горда, чтобы упрекать. Напротив, чем больше она его ненавидела, чем больше накапливала подозрений и обид, тем внимательнее была к его мельчайшим потребностям. Без сомнения, хотела, чтобы в городе говорили: «Беби Донж поистине идеальная жена и мать».

Если он приезжал на машине — она всегда выходила ему навстречу в гараж, ведя Жака за руку.

— Поздоровайся с отцом.

— Здравствуй, папа.

Она улыбалась безрадостной улыбкой.

— Много работал?

— Много.

Он доходил до того, что отыскивал двойной смысл в каждом ее слове. «Много работал?» Не означала ли эта фраза: «Ты недурно развлекался, не правда ли, в то время как я…»

Его ли вина, если у нее от природы слабое здоровье, а их ребенок рос худым и бледным, как спаржа? Должен ли он был отказаться от жизни, от предпринимательства, которое он любил, стройки, от того существования, для которого чувствовал себя созданным?

Он отличался проницательностью. Уже в детстве про него говорили:

— У него ужасные глазенки: все насквозь видят.

Так вот, она ревновала, ревновала ко всему: к женщинам, к кабинету, к делам, к кафе, которые он посещал, к машинам, которые водил, к свободе, позволявшей ему уезжать и приезжать по своему желанию, к воздуху, наполнявшему его легкие, к здоровью…

Однажды, возвращаясь разозленный в город и сам с собой вполголоса разговаривая за рулем, он додумался до того, что Беби вышла за него потому, что позавидовала сестре, потому, что Жанна и Феликс, шедшие перед ними в Руайане с беззаботностью людей, уже знающих свое будущее, составляли пару. Почему бы и ей не заполучить мужа, не составить супружескую чету? Долго ли ей еще оставаться с матерью? Долго ли еще будут возить ее с курорта на курорт, с бала на бал?

Тем хуже! Теперь он будет вести себя, как она. Беби устроила жизнь на свой лад. Играет у себя в спальне с румянами и притираниями, как девочка с куклами. Играет с сыном, с домом, в котором без конца все меняет. Она вежлива с мужем, но никогда не говорит ни о себе, ни о них обоих.

Он будет действовать так же… Теперь он приезжал в Каштановую рощу, переодевался, гулял по саду, натягивал теннисную сетку, ожидал Феликса, играл с ним… Не ревновала ли она и к Феликсу? Разве они оба не Донжи, противостоящие д'Онневилям?

Нашелся человек, который понял его. Это была Ольга Жалибер, женщина отнюдь не умная, но с интуицией.