Правда о деле Гарри Квеберта

Роберт закрыл тетрадь. Он плакал. Его жена написала то, что никак не могла ему сказать. Она любит его. Действительно любит. Любит только его. Он никогда не читал таких прекрасных слов. Вытерев глаза, чтобы не закапать страницы, он почитал еще; бедная Тамара, милая Тами, она страдала молча. Почему она не сказала ему про доктора Эшкрофта? Если ей плохо, значит, он будет страдать вместе с ней, для того он на ней и женился. Посветив фонариком на последнюю полку, он заметил листок Гарри, и это разом вернуло его к реальности. Он вспомнил, зачем пришел; вспомнил, что жена валяется на кровати, наглотавшись снотворного, и что он должен избавиться от этой бумажки. Он вдруг рассердился на себя за то, что сделал, и чуть не отказался от своего намерения, но тут ему пришло в голову, что если он уничтожит листок, жена, возможно, будет меньше думать о Гарри Квеберте и больше — о нем. Он для нее важнее, она его любит. Так она написала. Именно поэтому он в конце концов взял листок и в ночной тишине покинул «Кларкс», предварительно убедившись, что не оставил никаких следов. Поехал на своем велосипеде обратно и на тихой улочке поджег текст Гарри Квеберта зажигалкой. Он смотрел, как бумага горит, чернеет, корчится в сперва золотистом, а затем голубом пламени и мало-помалу исчезает. Вскоре от нее ничего не осталось. Он вернулся домой, надел ключ на шею жены, лег рядом с ней и крепко ее обнял.

Через два дня Тамара обнаружила, что листка на месте нет. Она чуть не сошла с ума: ведь она точно положила его в сейф, а теперь его там не было. Открыть сейф никто не мог, ключ всегда был у нее, и признаков взлома нет. Неужели она потеряла его в кабинете? Или машинально убрала не туда? Она часами рылась в комнате, вытряхивала ящики и наполняла их снова, перебирала бумаги и убирала обратно, но все впустую: несчастный клочок бумаги таинственным образом исчез.

* * *

Роберт Куинн рассказал, что, когда несколько недель спустя Нола пропала, его жена чуть не заболела.

— Она твердила, что если бы у нее был этот листок, полиция могла бы заняться Гарри Квебертом. А шеф Пратт ей сказал, что без этой бумажки ничего не может сделать. Она была в истерике. По сто раз на дню говорила: «Это Квеберт! Это Квеберт! Я знаю, и ты знаешь, мы все знаем! Ты же тоже видел эту записку, правда?»

— А почему вы не рассказали полиции о том, что вам известно? — спросил я. — Почему не сказали, что Нола приходила к вам, говорила с вами о Гарри? Это был бы след, разве не так?

— Я хотел. Меня это все очень волновало. Вы не могли бы выключить свой микрофон, мистер Гольдман?

— Конечно.

Я выключил плеер и убрал его в сумку. Он продолжал:

— Когда Нола пропала, я очень злился на себя. Жалел, что сжег эту бумажку, которая была ниточкой к Гарри. Говорил себе, что благодаря этой улике полиция могла бы обратить на него внимание, допросить, выяснить все, как положено. И если ему не в чем себя упрекнуть, то и бояться ему нечего. В конце концов, невинным людям нечего беспокоиться, правда ведь? В общем, короче, я на себя сердился. И тогда я стал писать анонимные письма и вешать ему на дверь, когда знал, что его нет дома.

— Что? Так анонимные письма — это вы?

— Это я. Я напечатал их целую стопку на пишущей машинке своей секретарши, на перчаточной фабрике в Конкорде. «Я знаю, что ты сделал с этой девочкой 15 лет. И скоро весь город узнает». Письма я хранил в машине, в бардачке. И каждый раз, встретив Гарри в городе, мчался в Гусиную бухту и оставлял письмо.

— Но зачем?

— Для очистки совести. Жена без конца повторяла, что виновен он, и я думал, что это вполне возможно. И что если я буду его изводить и пугать, он в конце концов выдаст себя. Это продолжалось несколько месяцев. А потом я бросил.

— А что вас заставило бросить?

— Его печаль. После того как она пропала, он был такой грустный… Просто другой человек. Я сказал себе, что это не может быть он. Ну и перестал.

Я сидел в полном изумлении. И на всякий случай спросил:

— Скажите, мистер Куинн, это, случайно, не вы подожгли Гусиную бухту?

Он улыбнулся: мой вопрос его почти позабавил.

— Нет. Вы классный парень, мистер Гольдман, я бы вам такого не сделал. Не знаю, кто тот больной на голову, кто это сотворил.

Мы допили пиво.

— Значит, вы в итоге не развелись, — заметил я. — А с вашей женой все уладилось? Я имею в виду, после того как вы нашли в сейфе все эти сувениры и ее дневник?

— Все стало только хуже, мистер Гольдман. Она по-прежнему все время меня шпыняла и ни разу не сказала, что меня любит. Ни разу. За те месяцы, а потом и годы, что прошли с тех пор, я часто одурял ее снотворным, чтобы читать и перечитывать ее дневник и оплакивать наши воспоминания в надежде, что однажды все образуется. Надеяться, что однажды все образуется, — наверно, это и есть любовь.

Я кивнул в знак согласия:

— Наверно.