Правда о допетровской Руси

Все лето буянили стрельцы в Москве, и все яснее, помимо схватки Милославских и Нарышкиных, просматривалось действие еще одной силы, еще один общественный интерес. Это был интерес старомосковской знати, по большей части людей малоспособных и малоподвижных: ведь все представители древних родов уже сделали карьеру и совершенно не нуждались в прикрытии со стороны местничества или других пережитков. Князь Голицын сам предложил упразднить местничество, но князь Голицын был умница и талантливый человек, а ведь были еще и князь Лыков, и князь Буйносов, которые сами по себе решительно ничего не значили и никому не были нужны. Приспособиться к любому социальному строю, сделать карьеру при любых условиях (в том числе на условиях, на которых когда-то выдвинулись их предки) было для них непосильно — слишком они были жалкие, выродившиеся… никакие. Для них любые перемены, в чем бы они ни состояли, значили одно — конец их положению в обществе. По моим наблюдениям, все консервативные революции в обществе делаются именно таким контингентом — не просто представителями «имущих классов», а как раз теми их представителями, которые уже ни на что не способны и у которых нет другого выхода, как цепляться за старое.

При всех изменениях в законах, при всей передвижке собственности в Москве оставалась не очень заметная на первый взгляд, но совершенно реальная сила: кучка очень богатых, очень могущественных людей, стремившихся любой ценой не дать обществу развиваться.

Нет никаких оснований полагать, что эти люди держали сторону Милославских или Нарышкиных. У Нарышкиных был такой страшный для них человек, как умница и «западник» Матвеев. У Милославских — целая плеяда «западников»; один Голицын чего стоил, и даже царевны Милославские ставили театры и читали светские романы на польском.

Для людей, чей основной лозунг «Никаких перемен!», вообще очень опасны все умные, яркие люди всех партий. Ведь эти люди хотят что-то делать, а в смутные, переломные времена утверждают новые правила игры. А им, богатым, знатным, но ничтожным, как раз этого-то больше всего и не хочется.

Зато очень хорошо просматривается связь этих старых, убежденных реакционеров и князя Ивана Хованского — человека хоть и «не разрядного», но очень не жаловавшего других незнатных, и главное — маниакального врага всех нововведений. Нужны были совершенно особые условия, чтобы стрельцы стали слушать Тараруя, чванство и спесь которого проявлялись очень ярко. Но не нужно было никаких особых условий, чтобы Хованский сделался выразителем интересов сходящей со сцены консервативной элиты.

И все лето в Москве, фактически оккупированной собственной армией, царил Хованский, а за его закрученными усами и усыпанной драгоценностями саблей маячили бледные, невыразительные тени последышей… Вот только две беды: во-первых, совершенно непонятно было — а что, собственно, дальше делать? Ведь ни у стрельцов, ни у Хованского, ни у Лыкова с Буйносовым не было совершенно никакой новой идеи, которая оправдывала бы бунт 15–17 мая и показывала бы, как жить Московии без «полков иноземного строя», железоделательных заводов, польских и немецких книг.

Такой идеей на какое-то время оказалась «старая вера» — крещение двумя перстами, использование богослужебных книг, которые были до Никона. Во время диспута 5 июля 1682 года впервые в истории Московии «старая вера» стала не символом сопротивления официальному союзу Церкви и государства, а символом консерватизма, отказа от уже достигнутого уровня европеизации страны.

Но и «старая вера» не стала тем лозунгом, который был способен зажигать людей, вести их за собой, сплачивать в толпы единомышленников. Стоило во время собора Софье повысить голос на раскольников и предложить делегатам от стрельцов конкретный выбор: «Нас и все царство на шестерых чернецов не променяйте!» — и выборные стрельцы начали пить за здоровье царевны, а раскольников бить с криками: «Вы, бунтовщики, возмутили всем царством!»

Второй же бедой была Софья Алексеевна… С. М. Соловьев очень остроумно замечает, что «с шумом вошли раскольники в Грановитую и расставили свои налои и свечи, как на площади; они пришли утверждать старую веру, уничтожать все новшества, а не заметили, какое небывалое новшество встретило их в Грановитой палате: на царском месте одни женщины! Царевны, девицы, открыто перед народом, и одна царевна заправляет всем! Они не видели в этом явлении знамения времени. На царских тронах сидели две царевны — Софья и тетка ее, Татьяна Михайловна, пониже в креслах царица Наталья Кирилловна, царевна Марья Алексеевна и патриарх…»

Есть и правда что-то невыразимо забавное в том, как ревнители традиций и искоренители новшеств оказываются неспособны «в упор увидеть» самого главного новшества! А главное — ведь и правда после смерти отца и брата Софья оказалась самым жизнеспособным, самым активным и наиболее влиятельным членом царской семьи.