Правда о России. Мемуары профессора Принстонского университета, в прошлом казачьего офицера. 1917—1959

Мама питала к императрице большую личную симпатию. Безусловно, у этой женщины было множество проблем. В дневнике за 17 июля [30 июля 1915 г.] мама записала: «Как же временами ее девочки, с их обычной живостью, обижают ее. Вера Игн[атьевна] рассказывала о свадьбе Одер. [?] – «в Павл[овске], там живет его старая бабушка, – немка, – и затем добавила, улыбаясь: – последнее тщательно скрывается». – «Конечно ему приходится это скрывать, я вполне его понимаю, она ведь и впрямь может оказаться настоящей кровожадной немкой», – вырывается у О[льги] Николаевны]».

Создается впечатление, что у императрицы было больше обычного проблем со свекровью – вдовствующей императрицей Марией Федоровной, которая ей совершенно не доверяла. В мамином дневнике обнаруживаю запись за 24 октября ⁄ 6 ноября 1915 г.:

«Интересное и откровенное замечание сделала Государыня во время последнего визита Государя: [далее по-французски]

«Он уехал в Петроград повидаться с матерью – он должен поговорить с ней, им нужно так много сказать друг другу. Если я приезжаю, она молчит».

Далее под той же датой мама так описывает и комментирует визит императрицы в госпиталь:

«[Она] сидела долго с работой в столовой. Одна из княжон играла в пинг-понг, другая в шашки [с выздоравливающими офицерами], кто читал, кто болтал, все просто и уютно. Госуд[арыня] сказала Вар[варе] Аф[анасьевне]: [далее по-французски]

«Посмотрите, как малышки забавляются – как покойна эта простая жизнь, – а большие сборища, высшее общество – бр-р-р! Я возвращаюсь к себе совершенно разбитой – я должна заставлять себя говорить, видеться с людьми, которые, я отлично знаю, против меня, работают против меня… Двор, эти интриги, эта злоба – как это мучительно и утомительно. Недавно я наконец была избавлена кое от кого, и то лишь когда появились доказательства (Орлов, надо думать, и Джунковский?)[25]. Когда я удаляюсь из этого общества, я устраиваю свою жизнь, как мне нравится. Тогда говорят: «C’est une exaltee» [экзальтированная особа – фр.]. Осуждают тех, кого я люблю, а ведь для того, чтобы судить, нужно все знать до деталей. Часто я знаю, что за человек передо мной; достаточно на него раз взглянуть, чтобы понять: можно ему доверять или нет».

Бедная, несчастная… [продолжает мама] Такой она мне и рисовалась всегда – сама чистая и хорошая, цельная и простая, она томится условностью и мишурой большого света, а в грязь Гр. [Распутина] она не может поверить, – а в результате враги в верхних слоях и недоверие в нижних. Если бы только они могли увидеть ее и узнать, что она такая, какой ее знаем мы!»

Большинство маминых подруг принадлежали к «обществу», но не к придворным кругам. Я помню, как дома она поначалу часто защищала императрицу как человеческое существо и слышала в ответ, что она, мама, подпала под личное обаяние императорской семьи и потому не верит, что императрица наносит стране вред. В конце концов мама изменила свое мнение об императрице, но она была с ней в недостаточно близких отношениях, чтобы пытаться что-то изменить. Читая дневник, можно проследить, как постепенно уходило ее первоначальное восхищение государыней. Тем не менее о двух великих княжнах она отзывалась всегда с неизменной теплотой.

В записи за 22 января [9 февраля 1916 г.] мама упоминает слухи о скором разводе царя. Слухи оказались пустыми, и мама замечает: «…И все же какой это был бы прекрасный жест – уйти в монастырь; все обвинения в прогерманской позиции тут же отпали бы, все безобразные слухи о Гр. [Распутине] улеглись и, возможно, дети и сам трон избежали бы огромной опасности».

Это было написано больше чем за год до революции. Зная причины общественного недоверия, мама наблюдала, как императрица делает один неверный шаг за другим, и тревожилась все больше и больше.

Если императрица лишь изредка наведывалась в госпиталь, то две старшие великие княжны бывали там постоянно, и мать моя успела близко подружиться с ними и полюбить их. Они, казалось, рады были заняться реальной работой и выскользнуть на время из своей золоченой клетки – дворца. 17/30 июля 1915 г. мама записала:

«Они трогательно любят своего отца. Вываривать шелк пришли пешком. «Папуля привез нас, но не захотел заезжать внутрь; мы прошли от ворот пешком» – Т[атьяна] Николаевна]. Разматывая шелк, мы сидели бок о бок и болтали; они расспрашивали о Порфиреньке[26], о детях; как мы жили в Красном [летний лагерь гвардии], куда ездили. Уехали после 11, предложили подвезти меня на машине; я поблагодарила, но нужно было еще выварить бак шелка, и я провозилась с ним до половины первого ночи.

20-го они приехали снова, чтобы закончить приготовление компрессов.