Правда о русской революции: Воспоминания бывшего начальника Петроградского охранного отделения

С первых дней вступления Протопопова в управление министерством началась травля его со стороны Государственной думы, а вместе с ним и всего правительства, и сразу стало ясно, что пребывание в составе правительства Протопопова и одновременное существование Государственной думы немыслимо и поведет в будущем к большим осложнениям. А может быть, и к катастрофе. Это мною было высказано директору Департамента полиции Васильеву еще в ноябре 1916 г., на что я получил ответ, что будет взят твердый курс и опасаться поэтому нечего. Такой ответ меня даже обрадовал, так как для органов исполнительной власти нет ничего хуже неуверенности и колебания. Я даже высказал свое мнение, что ввиду резко непримиримой позиции, занятой Государственной думой по отношению правительства, своевременно бы было IV Государственную думу распустить совсем, впредь до созыва V Государственной думы, что могло быть сделано уже по окончании войны. Однако этот твердый курс был только на словах. Отношения с Государственной думой, с Государственным советом и даже Советом министров у Протопопова все больше и больше обострялись, положение становилось невыносимым, а между тем Протопопов, не желая сам выходить в отставку, в то же время не принимал абсолютно никаких мер ни против оппозиции, ни против нарастания революционного настроения в Государственной думе и в общественных организациях, несмотря на неоднократные и повторные мои доклады. Протопопов, должно быть, не понимал или не хотел понять своего положения; он все еще считал себя представителем общественности, с одной стороны, а с другой – человеком, необходимым Государю и России, предназначенным вывести их из больших затруднений. В январе 1917 г., ввиду грозно надвигающихся событий, во время одного из моих докладов он меня спросил: «что делать». Я сказал, что есть только два решения: «Или вы должны уйти в отставку, или должны распустить совершенно Государственную думу, после чего ликвидировать ее революционный центр». На это Протопопов ответил: «В такой тяжелый момент я не могу покинуть моего Государя, что же касается роспуска Государственной думы, то это зависит не от меня, а от председателя Совета министров князя Голицына, который носит в кармане готовый указ, но не решается его обнародовать». Этот указ действительно у Голицына был, и он его обнародовал 27 февраля, когда уже было поздно.

Я думаю, что Протопопов искренно верил, что призван спасти Россию, и полагал, что это произойдет как-то само собой, только благодаря его преданности и близости к царской семье. Нужно ему отдать справедливость, он обожал царскую семью, а в особенности Императрицу Александру Федоровну, о которой всегда восторженно отзывался. Все свое благополучие и твердость на своем посту он строил на этой близости к царской семье и своей бесконечной ей преданности. Ему, очевидно, удалось уловить тот психологический нерв, если можно так выразиться, который привязывал Императора к Распутину. После смерти последнего, мне думается, что Протопопов постепенно стал заменять его и пользовался таким же беспредельным доверием Государыни, как раньше Распутин. Этим только возможно объяснить то обстоятельство, что несмотря на ожесточенную борьбу Государственной думы с правительством из-за Протопопова, он не сменялся до самого конца.

К Распутину Протопопов относился с полным уважением, часто с ним виделся у Бадмаева, а иногда даже заходил с черного хода к нему на квартиру. Жизнью Распутина он интересовался, но не в такой степени, как Хвостов или Штюрмер, и не брал на себя задачи его исправлять или усиливать за ним слежку. Убийство Распутина не произвело особенного впечатления на него; единственно чем он был озабочен, – это поскорее разыскать тело Распутина, так как этого хотела Государыня.

В деловом отношении Протопопов был полнейшим невеждой; он плохо понимал, не хотел понять и все перепутывал. Определенных часов для моих докладов у него не было, но он часто вызывал меня сам или я приезжал к нему в экстренных случаях и без вызова. Иногда в самых не терпящих отлагательства случаях приходилось ждать приема у министра по два часа из-за того, что он вел разговоры частного характера со знакомыми или случайными людьми, и это в служебные приемные часы. В разговоре это был очень милый, обходительный человек, но очень любил кривляться, что, казалось бы, министру не подобало. Встречал с видом утомленной женщины, жалуясь каждый раз на то бремя, которое ему приходится нести из любви к Государю и Родине. Из того, что ему докладывалось, он, видимо, ничего не понимал и все перепутывал. Он никак не мог понять, что такое большевики, меньшевики, социалисты-революционеры и т. п. Не раз он просил меня всех их называть просто социалистами, так ему понятнее. В начале 1917 г. он просил меня деловую часть излагать его товарищу Куколь-Яснопольскому, который, нужно ему отдать справедливость, довольно быстро все усваивал, несмотря на то, что до того времени его служба протекала совершенно в другой области.