Правда о Салли Джонс

Вернувшись домой, мы с Аной засобирались в Камполиде. Ана слегка сердилась на меня за то, что я испачкала комбинезон, пока полола сорняки с Жуаном. Ведь накануне она выстирала и отутюжила его.

– Я хочу, чтобы твой друг Коскела увидел, что я забочусь о тебе, – объяснила она.

Мы доехали на трамвае до вокзала Россиу, а там сели на поезд до Синтры. Я никогда раньше не бывала на вокзале Россиу. Он был огромный – восемь путей, над которыми высился изогнутый купол из стекла и стали. На платформах сновали пассажиры, посыльные, носильщики. Я вдохнула знакомый запах угля и дыма и прислушалась к шипению котлов на больших черных локомотивах. Было в этом что-то родное, и я немного успокоилась.

Мы сели в купе и стали смотреть в окно. Поезд тронулся, оставляя вокзал позади. Потом мы въехали в туннель и минут десять видели в стекле только свои отражения, слабо освещенные дрожащей электрической лампой на потолке.

Когда поезд вынырнул из туннеля, кондуктор объявил, что следующая станция – Камполиде. Мы вышли. Ана спросила у начальника станции, как пройти к тюрьме, и дальше мы пошли пешком.

Это был уже не город, но еще и не деревня. Здесь жили бедные люди в приземистых крошечных лачужках, рассеянных вдоль пыльных грунтовых дорог. Из темных окон смотрели дети с запавшими глазами, тут и там паслись костлявые козы.

Мы не успели далеко уйти, как впереди показалась тюрьма. Я представляла себе, что это будет внушительное, мрачное кирпичное здание, окруженное стеной с колючей проволокой. И не ошиблась.

Пригорок, о котором писал Старшой, мы нашли легко. Но подняться на него оказалось не так-то просто – пришлось обойти тюрьму вокруг. Когда мы наконец добрались до условленного места, было почти семь. Из низких беспокойных туч моросил дождь. Тюрьма казалась почти пустой. Светилось лишь несколько окон на нижнем этаже. Камеры заключенных, похоже, располагались на двух верхних этажах. Собственно окон в камерах не было – только решетки на маленьких черных отверстиях.

Прошло пятнадцать минут. Дождь припустил сильнее. И вдруг за решеткой в одном из отверстий на верхнем этаже я разглядела лицо. Между прутьями высунулась рука и помахала нам. Мое сердце подскочило от радости, я подняла руки и помахала в ответ. Ана помахала тоже.

Потом рука исчезла. Прошло несколько минут. За решеткой что-то двигалось.

Потом до нас донеслись звуки.

Нежные звуки маленькой гармоники.

Это была простенькая мелодия, которую Старшой частенько напевал раньше, – финская песенка, очень грустная. Старшой сыграл несколько куплетов. Поначалу он то и дело сбивался, и мне показалось, что я слышу ругательства. Но потом дело пошло на лад. Последние куплеты он сыграл уверенно, без ошибок и с большим чувством. Звучало очень красиво. Я увидела, как по щеке Аны скользнула слеза.

Когда гармоника замолчала, из соседних камер послышались одобрительные крики. Мы с Аной зааплодировали. Наши хлопки одиноким эхом отлетели от высоких тюремных стен.

А потом Ана запела.

Она пела португальскую песню, очень похожую на песню Старшого. Мелодия тоже была печальная, но исполненная тихой радости. В оконцах камер одно за другим показались бледные лица. Грубые руки обхватили прутья решеток. Окна на первом этаже распахнулись, на улицу выглянули надзиратели. Вся тюрьма слушала Анину песню. Казалось, само здание замерло и удивленно прислушивается.

Когда песня смолкла, несколько мгновений было совершенно тихо. Потом раздались аплодисменты. Люди хлопали и хлопали, без конца.