Правда о штрафбатах. Как офицерский штрафбат дошел до Берлина

Подбежал к летчику, повернул его лицом вверх и увидел открытые, уже остановившиеся голубые глаза, в которых отражалось совсем посветлевшее небо. То небо, которое он, наверное, так любил и которому посвятил почти всю свою армейскую жизнь. Грудь его была в области сердца разворочена и обильно залита дымящейся алой кровью. На секунду я положил свою ладонь на его глаза, ощутив уже уходящее тепло его лба и век. Но останавливаться мне было нельзя – нужно было решать, что делать здесь, сейчас, немедля.

Захватили вторую траншею. Теперь нас было уже двенадцать, я – тринадцатый (не считая радистов, оставшихся у лодки). Дал снова сигнал «Стой!» и уже голосом приказал перейти к обороне. Пришло решение отправить донесение комбату со связистами, один из которых был пока даже не ранен. Все равно они мне без радиостанции не нужны, хотя могли бы и воевать. А вдруг догадаются прислать исправную. Да и, может быть, двух-трех тяжело раненных штрафников отправим. Второпях написал в записке-донесении, что «заняливторую траншею, обороняемся в составе 13 человек, нужна помощь авиации. Нет ни одного командира взвода. Своим заместителем назначил штрафника Сапуняка. Геройски погиб, проявив мужество и необычайную храбрость, офицер Смешной».

Написал так потому, что, по-моему, он уже вернул себе офицерское звание, искупив вину свою всей своей кровью и самой жизнью.

…Да, героическое было время. Уже многие годы спустя, в одном из произведений известного грузинского писателя Григола Абашидзе прочел, что «…герои, патриоты делают свое время героическим». И тут прежде всего вспоминались Янин, Смешной, Ястребков и сотни других храбрецов. «А при трусах, изменниках, – писал далее Абашидзе, – и для отечества наступают черные дни». Применительно к истории нашего ШБ – прежде всего в этом значении вспоминались Гехт, Касперович и Редкий… Хотя Абашидзе имел в виду другие масштабы предательства.

Приказал тогда доставить в лодку двух тяжело раненных штрафников, чтобы скорее отправить их в тыл для оказания крайне необходимой им врачебной помощи, иначе они здесь не выживут. Одного я видел, схватившегося за живот окровавленными руками и корчившегося от боли. Видимо, ранен в живот… Еще не успели принести раненых, как я, наклонившись к радисту, чтобы передать ему донесение, вдруг (опять вдруг!) даже не услышал, а скорее почувствовал, будто огромный цыганский кнут неестественно громко щелкнул у моего правого уха, и… я мгновенно провалился в черный омут, без ощущений его размеров. Успела лишь, как молния, сверкнуть будто успокоительная мысль: «Убит, не утонул». Это уже потом, когда я пришел в сознание, подумал, что неправду пишут, будто непосредственно в момент смерти или за мгновение до нее у каждого человека проходит перед глазами вся прожитая жизнь. Ничего похожего. Да и кто это может знать? По-моему, я успел молниеносно осознать только одно: меня убили. И все…

Как потом оказалось, это пуля (думаю, снайпера) попала мне в голову, что потом подтвердили госпитальной справкой о ранении, в которой было написано: «Слепое пулевое ранение правой височной области. Ранение получено в боях на р. Одер 17.04.45».

Видимо, оказавшиеся рядом бойцы, убедившись, что я еще жив, подняли меня из воды и, наложив наскоро простенькую повязку, уложили в ту же лодку и оттолкнули ее от берега в надежде: может, прибьет к своим…

Жора Сергеев, будучи сам уже раненным и наблюдавший с того берега в бинокль за нашими действиями по захвату плацдарма, говорил в штабе так: «Я видел очень хорошо. Он упал в воду. Погиб…».

Через сколько времени я очнулся, не знаю, но солнце, стоявшее уже довольно высоко, хорошо грело, и я почувствовал тепло его лучей. Может, от этого и пришел в сознание. Хотел посмотреть на часы и увидел, что моя рука сильно окровавлена, а часы повреждены и остановились на времени нашей высадки. Сообразил, что, судя по уже заметно поднявшемуся солнышку, прошло часа два – два с половиной, а это значит, что мы ушли вниз по течению километров на пять и плывем близко к левому берегу.

Раненый радист одной рукой вместо весла (они где-то потерялись) пытался направить лодку к правому берегу. Второй радист оказался убитым, один из раненых штрафников уже умер, а другой, раненный в живот, умолял нас дать ему попить и пристрелить, так как спасти его жизнь уже не удастся, а умирать в жестоких мучениях ему не хочется. Понимал я его, но всегда помнил, что «надежда умирает последней» и терять ее нельзя даже в самых крайних обстоятельствах. Как мог, уговаривал его потерпеть, тем более что мы уже скоро будем на берегу, хотя сам еще не представлял, на чьем: своем или вражеском.