Правда о «золотом веке» Екатерины

Вторая причина состоит в том, что сама отделенность «немцев», то есть европейцев–лютеран, от православных была в определенной степени удобна — иноземец мог быть уверен, что его не унизят, с ним будут поступать по законам его страны. Несправедливость? Да, по отношению к москалям, которых продолжали бить кнутом, вздергивать на дыбу, которые должны были простираться ниц перед царем и вообще всяким знатным и могучим человеком.

Пётр, видимо, радел за справедливость, но сделал это как–то странно: он не отменил этих средневековых законов для русских, но распространил на иностранцев. Простираться в земном поклоне уже было не нужно, но почему иноземцы не так уж рвались в империю Петра, становится понятно из брошюрки, выпущенной в 1704 го Мартином Нейгебауэром, бывшим офицером Mockobсской армии и приближенным царя. Брошюра называлась длинно и торжественно: «Письмо одного знатного немецкого офицера к тайному советнику одного высокого влдадетеля о дурном обращении с иноземными офицерам которых московитяне привлекают к себе в службу».

В ней Нейгебауэр писал, что иноземных офицеров Московии бьют по лицу, секут палками и кнутами. Он был голословен, этот Нейгебауэр, он приводил впечатляющие примеры!

Полковника Штрасберга городовой воевода бил батогами только за то, что тот не захотел ослушаться царского указа.

Полковника Бодивина казнили только за то, что его слуга заколол шпагой царского любимца, фельдшера.

Майора Кирхена царь лично бил по лицу, плевал него только потому, что тот, прослужив майором год, не захотел становиться капитаном, уступая место неком русскому.

Все имущество Франца Лефорта взяли в казну, оставив наследникам только долги покойного.

Характерна реакция московитов: в 1705 году отпрален в Германию «служилый иноземец», некто Гюйссен опровержением:

«Пространное обличение преступного клеветами наполненного пасквиля, который за несколько времени был издан в свет под титулом «Письмо одного знатного немецкого офицера к тайному советнику одна высокого владетеля о дурном обращении с иноземными офицерами, которых московитяне привлекают к себ службу».

В этом сочинении Нейгебауэра называли «архишельмой» и другими сильными словами, и его характер и поведение в Московии расписывались самыми чёрными красками вплоть до обвинения в измене, воровстве и так далее. Сообщается, что сам Нейгебауэр был уволен из Московитской армии за то, что ругал русских варварами и собаками и поучал придворных, как надо правильно воспитывать царевича Алексея.

У немецких союзников Петра в Пруссии и Саксонии были запрещены сочинения, оскорбительные для Московии, но тут, скорее всего, дело было как раз в союзнических отношениях, а не в радении о справедливости.

Но что характерно: обвинения, брошенные Мартином Нейгебауэром, не опровергаются, а только рассказывается о том, что обиженные в Московии сами виноваты в подобном обращении. В общем: «сам дурак!», что трудно назвать сильной аргументацией. Невольно приходишь к выводу, что обвинения Нейгебауэра могли иметь основания… Ведь если тот солгал, нет ничего проще — устроить турне по Германии и майору Кирхену, и полковнику Штрасбергу, и уж тем более «покойнику» Бодивину — пусть они пьют во всех кабаках, выступают на всех офицерских и дворянских собраниях во всех княжествах и такой приятной службой доказывают лживость выдумок Нейгебауэра… Однако этого сделано не было, и тут возникает немало вопросов.

До Петра все внутренние «разборки» между иноземцами не подлежали московитскому суду. Это решение, может быть, и не идеально с точки зрения юриспруденции, но для самих иноземцев очень удобно. При Петре же служилые иноземцы всё больше подчиняются законам самой Московии. Всё бы ничего, но только вот правовая практика Московии очень отличается от европейской, и это вызывает осложнения… Сегодня пишутся чуть ли не диссертации, имеющие целью доказать, что Московия вовсе не была отсталой и что говорить о её отставании от Европы могут только вконец испорченные люди. Но служилые иноземцы не читали этих сочинений. И упорно считали законы Московии грубыми и жестокими.

Можно сколько угодно осуждать обычай дуэлей, но во всяком случае согласно ему в поединке сходились люди по законам рыцарской чести. Опять же — можно считать все разговоры о рыцарстве и о самой чести чистейшей воды лицемерием — дело личное. Но европейцы так не считали, и категорический запрет, наложенный на дуэли Петром в 1702 году, им не нравился.

А еще больше не нравилось, что за выход на поединок, независимо от его результатов, полагалась смертная казнь, а за одно лишь обнажение оружия — отсечение правой руки.