Правда смертного часа. Посмертная судьба.

Он от меня все это скрывал вначале… И это было очень редко, чаще всего после тяжелого изматывающего спектакля. Чаще всего после «Гамлета», потому что «Гамлет» его выматывал совершенно. И Володя делал себе укол, просто чтобы восстановить силы. И никаких таких эффектов — как у наркоманов — у него не было. Он как-то мне рассказывал, что первый раз ему сделали наркотик в Горьком, чтобы снять синдром похмелья.

— А это быстро прогрессировало?

— Очень! Но самое отвратительное, что он иногда делал себе какой-то химический наркотик — сильный и разрушительный.

— А про остановку сердца в Бухаре вы знали?

— Как знала?.. Я была в Бухаре…

— Вы были в Бухаре?!

— А кто Володю откачивал? Я его откачивала… В принципе, Володя сразу же хотел, чтобы я поехала. Но потом мы договорились, что я прилечу в Бухару… Но уже через день звонит Янклович: «Все, Володя заболел! Немедленно вылетай! Сначала полетишь до Ташкента, а потом до Заравшана».

Лечу в аэропорт… Билетов нет. Разгар лета, а еще только начался Афганистан— и везут эти первые — страшные черные гробы. То есть— ужас! Кое-как долетела до Ташкента… А как я добиралась до Заравшана — это целая отдельная история.

Приезжаю. Жара такая, что каблуки вязнут в асфальте… За колючей проволокой работают заключенные, на улицах ни одного прохожего — пустой город. Прямо на улице останавливаю «Запорожец»: «Ребята, вы не знаете, где живет Высоцкий?»

Они говорят, что у Высоцкого сейчас концерт, а один из них показывает мне паспорт, в котором через две страницы Володин автограф. Приезжаем к этому кинотеатру, я захожу… Володя без голоса, что-то говорит… Петь он не мог, что-то рассказывал…

Потом Бухара. Там была самая настоящая клиническая смерть. Я ему дышала, а Толя Федотов делал массаж сердца… Володя, когда очнулся, сказал: «Я вас видел и чувствовал… Но как в кино. Ты дышишь, а Толя массирует…» А через полчаса Володя был как ни в чем не бывало. Уже подошли Гольдман, Валера, Сева и говорят: «Да… Наверное, все три концерта ты, Володя, не отработаешь… Один придется отменить». Вот сволочи! Тут я устроила скандал: «Какие концерты! Вы что, с ума сошли! Он же умирал… Никаких концертов!» А Володя как-то так… «Да, наверное, надо…» Я чувствовала, что он на моей стороне, но отказать им он не мог.

— Почему не мог?

— Ну, он же всех их собрал, они на него рассчитывали… Ведь все на Володе зарабатывали… Он мог заработать в любом месте, а они — нет. А тут — все билеты проданы, верный заработок.

В Москву Володя вернулся в хорошей форме, но потом… Самое тяжелое началось как раз в его день рождения. Какая-то жуткая депрессия. Я очень хорошо это помню, потому что у меня было какое-то страшное предчувствие. Как раз перед Новым годом я видела сон, который и рассказала Володе… А мы верили в предчувствия, в сны, в судьбу— и часто об этом говорили. Причем относились к этому довольно серьезно. Так вот мне приснился сон…

Лето, страшная жара, солнце просто испепеляющее — и абсолютно пустая Москва. Честное слово! Такое ощущение, что город эвакуирован или объявлена воздушная тревога. Я иду по Москве все быстрее и быстрее, а по Садовому кольцу уже бегу… От площади Восстания бегу к Володиному дому. И вдруг вижу — к его дому, огибая зоопарк, стоит очередь, все люди в черном. И эта очередь делает такой звук: «м-м-м-м». Сжав губы, тихо-тихо. Я бегу и спрашиваю: «А что случилось? Что это — война?» И один мужчина в черном пальто и черной шляпе поворачивается и говорит: «Неужели вы не знаете, что это год белой обезьяны и повышенной солнечной активности!» Я понимаю, что что-то случилось, и бегу к Володиному дому…

И когда умер Володя, все было именно так… Была жуткая жара, и почти пустой город. И когда рано утром 28 июля мы подъезжали к дому— выносили гроб— был остановлен транспорт, а у дома стояли люди в черном. И вот с того времени у меня было какое-то постоянное беспокойство, депрессия… А Володя мне говорил: «Ксюша, ты должна меня поддерживать… Все время от тебя шли какие-то хорошие импульсы. А теперь с тобой что-то происходит тяжелое, и мне страшно…» В общем, мы друг от друга были в какой-то тоске.

Потом он сделал гемосорбцию — очистку крови — было ужасное состояние… А весной улетел в Париж, как раз перед гастролями в Польше. И когда Володя был в Париже, я места себе не находила, — и не могла понять, отчего же это происходит. Однажды ночью со мной просто случилась истерика — я то плакала, то хохотала… В семь утра приехала моя тетя и сказала, что умер папа. А я чувствовала, что будет еще что-то более страшное и ужасное… Уж, казалось бы — ну, все! — умер отец… — куда страшнее! И я занималась всеми этими похоронными делами, — не самыми приятными в этой жизни, — а Володя в Париже лежал в госпитале…