Правда

Комната медленно поворачивалась вокруг него, нежный лед затопил горло. «Умный человек всегда должен двигаться не назад, а вперед. К чорту Романовых. Если уж на то пошло, Михаил все-таки отрекся добровольно, хотя и в пользу непонятно кого и чего, и тем самым формально выполнил условие проклятья Мнишек; местонахождение волшебного кольца известно...» Дзержинский подумал, как бы поступил на его месте Наполеон Бонапарт — один из его кумиров. Ясно было, что Наполеон бы не растерялся. «Да! Нужно силами большевиков осуществить новый государственный переворот, свергнуть Временное правительство, взять волшебное кольцо, почту и телеграф и сразу объявить себя императором. Не до законности уж теперь. Вот Екатерина: ни малейших прав на престол она не имела, а попросту захватила его, и русские все проглотили преспокойненько. Итак — курс на вооруженное восстание!» Через тонкую стеклянную трубочку он втянул ноздрями еще одну щепотку. Ясность мыслей была необыкновенная.

Гордая радость трепетала в нем; ему захотелось бросить судьбе очередной дерзкий вызов, доказать, что дух его не сломлен... Он нюхнул еще кокаину, запил неразбавленным спиртом, выкурил две папиросы, взял ванну, побрился, наклеил бороду, оделся, положил в карман скальпель и револьвер и вышел из дому. Повсюду шныряли подозрительные личности, и вообще на улицах Петрограда творилось бог знает что: митинги, пьяные матросы, дезертиры на угнанных броневиках, мародеры, шлюхи, «Марсельеза», очереди за хлебом, выстрелы, казаки, красные флаги, разбитые витрины, стащенные с рельс трамвайные вагоны... Вот она — Россия! Мерзость!

Наконец он принял решение. В трезвом виде он, конечно, не сделал бы того, что сейчас собирался делать, и не из трусости, а просто потому, что это было ребячество. Но белый порошок, мешаясь со спиртом, жег его кровь... С большим трудом он нашел извозчика и велел ехать в Парголово... На пустыре он остановился, озираясь и принюхиваясь; потом нагнулся и собрал в носовой платок горсть земли, перемешанной с пеплом.

Вернувшись в город, он отпустил извозчика и некоторое время бесцельно бродил по улицам, любуясь чудовищными разрушениями... Потом решительно двинулся прочь. Он был брезглив и не хотел делать это у себя на квартире.

Путь его лежал на Петроградскую сторону, к одной из самых дальних и глухих улочек; не раз его останавливали налетчики, покушаясь на роскошный черный кожан, но, услыхав секретные воровские словечки, которым он научился от товарищей по Бутыркам, отступали с поклонами, снимая картузы... Ближе к ночи, у низкого, покосившегося домишки он постучал в калитку и вошел... Канарейки в сенях встретили его нескладным пением, на стене мирно, мерно постукивал маятник пузатых часов; а дальше — жарко натопленная, задрапированная черным комната, два стоящих друг против друга высоких, узких зеркала в черных рамах, похожие на гробы, запах амбры, серы и ладана... Хозяин дома — кладбищенский сторож — задал всего лишь один вопрос:

— Кого прикажете?

— Уйди, — сказал Дзержинский. — Я сам... — Вот уж пару лет, как он узнал тайные способы обходиться без медиума. Там, в тонком мире, все дороги перекрещиваются в одной точке, в одном луче...

Он сел к зеркалу, зажег две свечи в медных канделябрах, поставил на подзеркальник. Развернул платок с горстью праха и положил рядом с подсвечниками. Затянулся очередной порцией белого порошка: сердце прыгает в виски, огонь и лед в мгновенном касании, восторг, блаженство, небесный хор ангельских детских голосов... В глубине узкого стекла виделось завораживающее глаз изображение моста с бесконечным рядом горящих свечей. Темный, неясный силуэт метнулся и пропал за краем рамы. Высокое, острое, ровное пламя свечи вздрогнуло и затрепетало так сильно, что, казалось, сейчас слетит с фитиля...

— Ну, что? — спросил Дзержинский, усмехаясь вызывающе.

— Фе... Феликс... — захрипел сдавленный голос. Огонь свечи забился, задергался, извиваясь, как сумасшедший.

— Феликс, Феликс, — быстро и небрежно отозвался Дзержинский. — А что, Григорий Ефимович, скажи-ка: буду ль я царствовать? На Москве, на площади на Лубянской — видишь ли меня? — Он знал, что дух, при всей его ненависти, не может сознательно солгать, отвечая на прямо поставленный вопрос: таковы законы надземного царства.

— Ну, вижу... — угрюмо отозвался дух. — Вижу... потом не вижу... потом сызнова вижу.

— Ага!

— Подумаешь! — Распутин злобно фыркнул. — Дураков у нас мало ли... А Петр-то выше тебя ростом стоит, да и покрасивше — эдакая загогулина...

— Да пусть себе стоит. — Дзержинский терпеть не мог Петра, но ему не хотелось сейчас вдаваться в дискуссию.

— А меня зато к лику святых причислят, — похвастался дух.

Дзержинский хотел сказать «Врешь, скотина!», но вспомнил, что призраки не врут: они могут только перепутать что-нибудь.

— Когда это тебя к нему причислят, Григорий Ефимович?

— А вот как всех жидов перевешают и Русью русские люди править будут — они-то разберутся, кто святой, а кто хрен моржовый... Еще будем с тобою, Феликс, рядышком заместо икон у начальничков в кабинетиках висеть.

— Пошел к чорту!