Правда

«Будь оно все проклято, — не раз думал Феликс Эдмундович, в изнеможении валяясь на турецком диване (изнеможение его было, разумеется, не физического свойства, а исключительно морального), — кто выдумал, что нужно ухаживать, прежде чем жениться! Эти ужасные, громоздкие человечьи самки с арбузными грудями, эти омерзительные чудища, старые ехидны... ах!.. Все ради моей заветной мечты, моей святой миссии... Ради нее я пролежал месяц в гробу; я должен стерпеть и это — но как гадко, как гадко!» Он корчился от муки, из глаз его лились слезы; разогнувшись пружиною, он соскакивал с дивана и быстрым шагом ходил взад-вперед по комнате, набираясь сил перед вечерним свиданием с какою-нибудь из сестер, и снова падал как мертвый. «Ванда, о, Ванда! Утешь меня, помоги!» — и, корчась от наслажденья и муки, он о детскую туфельку, уж пятнадцать лет всюду возимую с собой, раздавливал последнее содрогание самого длительного восторга, когда-либо испытанного существом человеческим или бесовским... А потом — свидание, и бессмысленные разговоры, и чудеса ловкости, предпринимаемые, чтоб увильнуть от постылых ласк, к которым сестры все настойчивей пытались склонить целомудренных женихов... Но в конечном счете все эти испытания были полезны, они закаляли его, как сталь; и он лишь изредка позволял себе суррогатную, жалкую награду: приводил в дом продажную женщину, которая, быть может, была старше обеих сестер, но умела двигаться с угловатой детской грацией, задумчиво сосала пальчик и была одета в матроску. А впереди еще были венчания, кольца, клятвы, брачные ночи — целый ряд страшных испытаний предстояло ему пройти, прежде чем он получит возможность распоряжаться состоянием своих жен... А сестры Шмидт уже, кажется, начали подозревать, что за его холодной скромностью таится что-то неладное — как бы мероприятие вообще не сорвалось!

В одно прекрасное утро молодой человек приятной наружности сидел за столом в своей бедной квартирке, пил кофе и просматривал газеты; и вдруг он хлопнул себя по коленке, подскочил, схватил шляпу и выбежал на улицу. Он был обрусевший грек, помощник присяжного поверенного, и звали его Николай Андриканис. Он только что прочел в газете извещение о свадьбе богатой наследницы Екатерины Шмидт с каким-то господином, которого звали точно так же, как его самого. Андриканис был далек от мысли, что мужем богачки стал проходимец, год назад укравший его документы; он просто-напросто подумал, что было бы очень неплохо свести знакомство с соплеменником и тезкою: быть может, даже попытаться выдать себя за дальнего родственника, а ежели не получится, то, взывая к национальным чувствам, разжиться вспомоществованием. (Он был добрым, но не особенно щепетильным человеком, если не сказать более, и в данный момент сидел, что называется, на мели.)

Он узнал, по какому адресу новобрачные сняли квартиру, и полетел туда. Тезку он не застал дома; однако новобрачная к нему вышла. Девушка была бледна, грустна, весь ее вид выражал жестокое разочарование. Неожиданный визитер развлек ее; он был учтив, мил, жизнерадостен. А тот, видя, что девушка проявляет к нему симпатию, решил, что было бы неплохо добиться расположения жены своего тезки — на случай, ежели тот окажется скупым и неприветливым человеком. И вскоре Екатерина уже плакалась ему в жилетку и жаловалась на свою горькую судьбу.

— Кем, вы говорите, мой муж вам приходится? — спрашивала она сквозь слезы.

— Э... кузеном.

— Вообще-то он, конечно, человек благородный, — сказала она, всхлипывая, — он решил отдать все наше состояние на нужды трудового народа, чтобы продолжить дело моего покойного брата... Но он такой... такой холодный! Он сбежал от меня, сбежал в брачную ночь! Сразу после венчания сел в пролетку и уехал, как Хлестаков...

— Вы, наверное, хотели сказать — как Чичиков?

— Да, то есть Подколесин... Ах, я так расстроена, что все на свете перезабыла...

— Отписать состояние неизвестно кому! Екатерина Павловна, он сумасшедший и прохвост. Он у нас в семье всегда был паршивой овцою, — с жаром сказал Андриканис: в мозгу его забрезжила ослепительная, безумная идея...

— Что вы говорите! — девушка всплеснула руками.

— И он женат. У него уже три жены. Он негодяй, страшный человек; он вас погубит.

— Что же мне делать?

— Ах, Екатерина Павловна, умоляю, выслушайте меня и обещайте не сердиться! — сказал Андриканис, опускаясь на колени и держа девушку за руку...

Когда вечером — после венчания с младшей сестрою — Феликс Эдмундович явился на квартиру, снятую им для старшей, чтобы уговориться с нею о завтрашнем походе в банк, к юристам и нотариусам, швейцар внизу сообщил ему, что «барыня уехали».

— Что?! Как то есть уехали?!

— Да уж так уехали, ваше благородие. Вещички взяли и уехали с супругом и с горничною на вокзал. Я им вызывал извозчика.

— Вы не в своем уме! С каким супругом?! Я — супруг!