Правдивая история страны хламов. Сказка антиутопия

В руках у Болтана стальной веник, на полу между ними – сундук с откинутой крышкой. Болтан, как всегда, твердит что-то о справедливости – это единственное, что манит и вдохновляет его – а Гицаль, чтобы только не молчать, лениво препирается с ним, хотя ему наперед известно, что переспорить Болтана невозможно.

Тот же горячится, в запальчивости потрясает над собой веником, утверждая, что без его помощи справедливости не достигнуть никогда и нигде. Затем он склоняется над сундуком и достает оттуда пухлый манускрипт – рукопись, которой посвятил большую часть жизни – раскрывает ее на середине и читает – торжественно и слегка гнусаво.

Гицаль плохо слушает Болтана, но понимает, что суть того, о чем читает знаменитый правдоискатель, заключается в намерении осчастливить хламов с помощью все того же стального веника. И Гицалю внезапно кажется, что Болтан стоит по колена в крови, а над его головой сияет золотой нимб.

Впрочем, через минуту Болтан снова становится самим собой. “Ну что? Теперь понимаешь?” – добродушно усмехается он. Романтик для вида соглашается, покачивает головой, но думает о другом. Его тянет взглянуть на вещь, ради которой он, собственно, и приходит сюда.

Ничем не выдавая своего волнения, он незаметно протягивает к сундуку руку и берет небольшой портрет в позолоченной рамке.

…Ее нельзя назвать красивой, но когда Гицаль всматривается в ее лицо, он ощущает странное, чисто физическое потрясение. Так бывает, когда на краю обрыва любуешься необычайным, подернутым дымкой пейзажем, который настолько притягивает к себе, что начинаешь страшиться все возрастающего соблазна спрыгнуть вниз.

Интересно, что Болтан ничего сверхъестественного в портрете не находил, да и вообще ценил его не больше, чем, к примеру, мраморное ухо навсегда исчезнувшей скульптуры, которое также скрывал в своих недрах сундук. Однако расстаться с портретом он не согласился бы ни за что на свете.

“Ты не представляешь, – добавлял при этом Болтан, – что это за сундук. В нем не только портрет: там тьма вещей, и ни одна из них, никакая безделушка не может покинуть сундук без того, чтобы в Хламии не свершились великие, может статься, непоправимые несчастья. Это все, что я знаю. Однако мне неизвестны роль и предназначение каждой отдельной вещи, а также их сочетания. Возможно, что именно портрет ничего тут не значит – это ведь не моя рукопись и не дедов веник – и все же я не хочу, вернее, не имею права рисковать… А хочешь знать, откуда мне все это известно? Так вот – от деда. От моего деда Насеканика Смелого!”

Гицаль ласково провел ладонью по шершавой поверхности заветного портрета. Теперь это была его собственность, что почему-то не радовало его.

Запихнув портрет за пазуху, последний романтик, как бы в надежде еще что-то найти, сунул руку в образовавшуюся в песчаной стенке нишу. В ту же секунду стена с глухим шорохом съехала на дно ямы.

В куче песка перед собой Гицаль увидел несколько костей и человеческий череп. Лежали там и другие предметы: мраморное ухо, остатки шляпы, осколки какой-то фарфоровой посудины, заржавевшие ножницы.

Сомнений не было: он наткнулся на останки своего приятеля Болтана Самосуя вперемешку с содержимым его знаменитого сундука. Канал, задуманный Смоком как первый шаг к так называемой Новой Жизни, прошел как раз через могилу того, кто первым возвестил ее грядущее пришествие.

Выбравшись из могилы, Гицаль огляделся. По контрасту со снегом, белой коростой покрывавшему окрестности, особенно четко выделялся тяжело нависший над головой мрачный гребень высокого квадратного забора. Вдоль забора черными проплешинами зияли ямы, в которых, как кроты, копошились высланные на раскопку канала богемовцы. Их никто не охранял, ибо сбежать все равно было некуда: не взлетишь же, в самом деле, в небо, в этот свинцовый квадрат, откуда беспрерывно валятся мокрые бесформенные снежные хлопья.

В десяти шагах от романтика темнела заваленная комьями земли и мусора улица, в прошлом носившая название Заросшая сорняками. Сорняки на ней больше не росли – их съели строители канала. Одиноко и сумрачно высился у дороги дом Болтана Самосуя, напоминавший окаменевшего со сложенными крыльями нетопыря.

И хотя Болтана уже не было в живых, а, значит, ни дом, ни портрет больше не принадлежали ему, – Гицалю, некогда страстно мечтавшему завладеть портретом, неожиданно захотелось положить его на прежнее место – в сундук. Охваченный этим непонятным ему самому желанием, он заковылял к дверям.

Из глубины комнаты на него дохнуло затхлостью и сыростью необитаемого, давно покинутого жилья. Казалось, что-то более горькое, чем смерть, таилось под сгнившим порогом, в черных щелях, вьющихся между заплесневевшими от времени половицами, в страшноватых темных закутках.

Когда глаза слегка привыкли к темноте, он начал различать отдельные предметы, которых, впрочем, было немного: стол, табуретка, железная койка. И вдруг сердце его екнуло: всеми четырьмя гранями из мрака выпирал массивный прямоугольный предмет.