Правдивое комическое жизнеописание Франсиона

Так как гасконец весьма одобрил его резоны, то они в присутствии нескольких дворян поссорились в Тюильри по какому-то вздорному поводу; ничтожность же оного, по словам графа, не имела значения, ибо те, кто дерется из-за пустяков, пользуются особливым уважением как люди храбрые и, видимо, не дорожащие жизнью, раз они рискуют ею ни за что ни про что. Итак, граф и барон, повздорив, покинули общество и разошлись в разные стороны, а под вечер, переехав Новый Мост, очутились одновременно на конце Пре-о-Клерк [175], где спешились и обнажили шпаги. Они выбрали место, на котором их можно было видеть со всех сторон, так что не успели они приступить к поединку, как сбежались солдаты и горожане, чтоб их разнимать. Один человек клятвенно меня уверял, что, подойдя к ним, сам слышал, как граф еще говорил барону: «Да не наступайте же так! Делайте выпады только для виду, чтоб я мог их отбить».

А кроме того, было заметно, что дерутся они так, словно пляшут танец комических латников [176], где исполнители только звенят мечами о мечи в подражание воинским пляскам древних. Однако на это не стали обращать внимания и попросили их примириться. Они оказались весьма послушными и вложили шпаги в ножны, ограничившись заявлением, что в присутствии такой толпы невозможно драться. Тут подоспело несколько человек из числа их приятелей, которые следовали за ними, предполагая, что они действительно будут биться. Затем вся компания вернулась в город, где врагов примирили, и весть о дуэли разнеслась повсюду к обоюдной их славе. Чем не героическая затея? А случись им в детстве упасть и получить рану, то разве не выдали бы они ее за рубец от прежнего поединка? Полагаю также, что им надлежало прицепить себе на время боя по свиному пузырю, наполненному кровью, дабы разыграть раненых. Однако и без сей уловки слава их с тех пор распространилась при дворе, впрочем, как и молва о некоторых других лицах, которые не храбрее их, и я сам бы никогда не узнал об этом обмане, если б один лакей, который притаился в горнице графа, когда они составляли свой заговор, не разгласил его впоследствии. Но так или иначе, а граф стал столь грозной особой, что сам был ослеплен собственной доблестью. Намедни он даже вознамерился всерьез вызвать на дуэль одного молодого откупщика за то, что встречал его слишком часто у некоей дамы, в которую влюбился. Но, будьте уверены, он отлично знал, что откупщик не примет вызова, хотя и носил цветное платье, словно какой-нибудь вояка. Он написал ему картель, заимствовав образец из «Амадиса», и послал его со своим камердинером. Прочитав послание, откупщик сказал так:

— Передай своему господину, что я вовсе не хочу биться; мне всего дороже миролюбие, и я готов удовлетворить графа во всем: пусть вообразит, что я вышел против него со шпагой в руках и что он меня уложил; он может затем разгласить об этом повсюду: я подтвержу его слова. Заранее признаю себя побежденным и, не дравшись, прошу сохранить мне жизнь; лучше поступить так и предупредить несчастье, нежели его дождаться. Будет уже поздно молить о пощаде, когда он меня ранит.

Неизвестно, говорил ли это откупщик в шутку или всерьез, но граф в самом деле остался доволен ответом и стал трубить по всему городу, как он сразил молодца, который корчил из себя страшного бретера; при этом он даже воображал, будто заслуживает за мнимую свою победу чуть ли не таких же пышных триумфов, как те, которые устраивали римляне.

Вот какова была моя история, и не успел я ее кончить, как все слушатели стали приставать, чтоб я открыл им имя графа; но я этого не сделал, ибо клянусь вам, что лица, сообщившие мне эти вести, не сказали, как его зовут.

Граф Бажамон бросал на меня во время рассказа строгие взгляды, причина коих была мне непонятна, и, не дослушав до конца, удалился. Один из собеседников заметил это и, зная графа за такого же тщеславного человека, как и герой моей побасенки, высказал со смехом предположение, что это, быть может, он и есть. Под конец я пришел к той же мысли, но не обмолвился о графе ни словом. Мы, впрочем, и не ошиблись, ибо Бажамон действительно имел какое-то касательство к моему рассказу. Он вскоре доказал это своей попыткой мне отомстить, полагая, что я не должен был разглашать историю, его затрагивавшую.

Возвращаясь однажды под вечер от некоей дамы, повстречал я человека, оказавшегося, как впоследствии выяснилось, его камердинером; он обратился ко мне и сказал, что на углу соседней улицы меня поджидает один дворянин, мой приятель, который хочет со мной поговорить. Посудите сами, как этот злодей ловко выбрал время: я шел пешком из такого места, куда не хотел брать с собой большой свиты, дабы не быть узнанным, и сопровождал меня только маленький Баск, который не мог служить мне защитой.

Я не питал к своему спутнику недоверия и шагал рядом с ним, разговаривая о разных предметах и все больше убеждаясь в его добродушии. Проходя по перекрестку, освещенному, как заведено у нас в городе, фонарем, он взглянул на мою шпагу и сказал: