Правдивые истории Джеймса Ти Хэнкса

Затем легли спать, янки положил под голову саквояж, малец — седло, а Бобу сон никак не шёл. Он грезил о золоте. И о том, что в Денвере снова останется ни с чем, а янки вернётся сюда и построит золотые прииски. И разбогатеет ещё больше, а Боб так и будет закладывать еврею-ростовщику часы и цепочку.

Боб встал, прошёлся, выпил ещё кофе, поворошил костёр. Земля вокруг так и блестела в мерцающем свете, а Портеры безмятежно спали, зная, что скоро будут сказочно богаты. Боб раздражённо сплюнул.

Янки всхрапнул, повернулся во сне, но чёртов саквояж так и не отпускал. Вот бы глянуть в него, хоть одним глазком. Там ведь золотая руда, быть может, прямо отсюда, и Портер уже не первый раз ездит так с каким-нибудь простофилей…

Боб подошёл к спящему, пригляделся. Нет, спит, как сурок. Боб присел рядом, потянулся к ручке саквояжа, остановился. Вдруг огляделся по сторонам, сам не понимая, отчего. Но вокруг всё так же блестел золотой песок, переливаясь в свете костра. Боб попытался высвободить ручку саквояжа из кулака янки, но тот проснулся, внезапно для обоих.

— Мистер Эдж… — успел только произнести янки, но Боб уже выхватил револьвер и двинул тяжёлой рукоятью прямо в висок.

Оглушить хотел, или припугнуть, но теперь сам с ужасом смотрел, как по небритой щеке струится чёрная кровь.

Высвободил саквояж из мёртвой руки, открыл. Внутри блестело.

Громыхнул выстрел, и Боб повернулся к мальцу. Тот, видать, проснулся, увидел всё, и решил его застрелить, но спросонья промахнулся. Ружьишко-то, вон, из стороны в сторону гуляет, он бы и по слону не попал.

— Дурак! — всхлипнул малец. — Это же…

Взвёл, пальнул. Не любил Боб, когда в него стреляют, пусть даже мальчишки. Вергилий повалился кулём, а Боб помахал рукой, разгоняя пороховой дым. Кольт вернулся в кобуру, а Боб вернулся к саквояжу.

В голове снова паровым молотом гремела мысль — золото! Золото! Кроме золота нашлись и бумажные доллары, и монеты, и какие-то документы. Камни тоже были, вроде тех, что янки сыну показывал. Боб решил забрать всё.

Мертвецов оттащил в кусты, дикие звери разберутся. А сам прыгнул на лошадь, и галопом поскакал в Денвер, несмотря на кромешную темень. Только и успел, что загасить костёр, да отпустить остальных лошадей.

Обратно добрался быстрее, за три дня всего. Только почти у самого Денвера встретил патруль маршалов, но те лишь спросили, кто таков, да уехали восвояси.

В городе время решил не тратить, сразу поехал к ростовщику. Гольдберг лишних вопросов не задаёт. Да только когда всё золото Гольдбергу на прилавок вывалил, а тот его на весах оценил, то только руками развёл.

— Двенадцать долларов за всё.

Боб сперва подумал, что ослышался, но Гольдберг явно был к такому готов.

— Двенадцать долларов. И четвертак за саквояж, — произнёс он, и глядел на Боба хитро-хитро.

— Мистер Гольдберг… — начал было Боб, но еврей его остановил жестом.

— Мистер Эджертон. Стреляйте лучше в того, кто продал вам этот мусор. Вас надули.

— Что?

— Я раньше в Калифорнии частенько такое видал, — пояснил Гольдберг. — Это всего лишь пирит. Его, простите, ещё называют золотом дураков. Вот, глядите.

Еврей взял один из кусков, взял с полки фарфоровое блюдце, чиркнул по донышку. Там остался свинцово-серый след, а не золотой. И только самородок всё так же дьявольски блестел, точно как тот песок.

— Двенадцать долларов и четвертак за саквояж, мистер Эджертон.

— Ну уж нет, — буркнул Боб и снова выхватил револьвер.

Взвёл, пальнул. Из кассы он забрал четыреста.

Законники прибыли быстро. Пятерых он застрелил, в том числе шерифа и помощника, а потом пришлось сдаться. Прорваться через целый город он бы вряд ли сумел.

Эту историю Боб Эджертон рассказал мне, когда мы сидели в денверской тюрьме, он за убийства, а я, Джеймс Ти Хэнкс, за мошенничество. На следующий день его повесили, а мне удалось доказать невиновность, выйти, и записать эту историю, и Бог мне судья, если хоть слово из неё я выдумал.

Белый Волк, великий воин прерий

Джонни сызмальства любопытен был шибко. То ружьё отцовское разберёт на винтики, поглядеть, как устроено, то на ручье запруду построит, то на соседской ферме клад ищет тайком от хозяев. Так и вырос оболтусом.

И ладно бы он хоть папаше на ферме помогал, так нет же, всё больше в городке болтался, с заезжими трапперами в карты играл, в ножички, виски пил, дрался и девок тискал. А уж в церкви его увидеть — так разве что на чьей-нибудь свадьбе. Вот и думали все, дорога ему либо в бандиты, либо в солдаты, да только не вышло ни того, ни другого.

По осени, аккурат к ярмарке, понаехало в городок всякого сброду, и артисты бродячие, и цыгане, и индейцы, и торговцы, и мошенники всех мастей.

И Джонни как раз в городке прохлаждался, фланировал по центральной, да по сторонам глазел. Выбирал, на что папашины деньги потратить, как вдруг окликнули его какие-то индейцы, то ли сиу, то ли шайенны. Было их трое, все плоскомордые, в мехах да перьях.

— Парень! Парень! — крикнул один. — Могучий Бык твоя во сне видал!

Залопотали на своём что-то, между собой заспорили, самый старый на Джонни пальцем тычет.