Правдивые истории еврейского местечка Черняхов

Глава первая Ким, Йосиф, Давид

Этот рассказ я бы начала, как старую-старую сказку. Любите ли вы сказки, друзья мои? Если да, то читайте и думайте: сказка, как правило, не ложь, а намёк – не всегда урок добрым молодцам.

В одной огромной-преогромной стране жили-были три семьи. Вернее сказать, что две семьи таки жили, а третья просто была. Была себе, и всё тут. В самом центре городка жила и процветала семья не простого чиновника, а очень важного обкомовского работника. Да, такие были времена: техники не было, план иногда не выполняли, продуктов тоже не было, а вот обкомы и горкомы стояли себе и улыбались людям своими большими окнами. Как и полагается, в обкоме партии работали обкомовские работники. У обкомовских работников были свои, никем не писаные законы: это было государство в государстве, но в те времена говорить об этом было строго нельзя, потому что можно было попасть под статью за измену Родины или ещё под какую-нибудь страшную статью уголовного кодекса СССР.

В семье первого секретаря обкома случилось большое счастье: у него родился сын! Несмотря на то, что карапуз, которого нарекли Кимом, ещё лежал в пелёнках, сосал мамкину грудь и ничем таким не успел прославиться, это событие бурно праздновали все партийные работники обкома.

Папа, глядя на сморщенное, красное личико младенца, говорил:

– Ишь, пострелёнок, как бровки-то хмурит! Знаете, почему хмурит?

Вся семья выстраивалась по стойке «смирно»:

– Никак нет! Не знаем!

– Думу думает государственную! Академиком будет. Я сказал.

– Да ты никак спятил, муж! – возмущалась жена партийного работника. – Каким академиком?! Академиков пруд пруди, а вот космонавтов в нашем районе ещё ни одного не было! Будет космонавтом, и точка! Я сказала.

В разговор вмешалась бабушка сына первого секретаря обкома.

– Оба вы дурни! АкадЭмик, космонавт… Мой внук будет поэтом, как Пушкин, ясно вам?! – сказала бабушка и скрылась в своей комнате.

– Почему поэтом? – спросил обкомовский работник жену. – Пушкин, насколько я помню, очень неважнецки закончил своё существование! Из вольнодумцев был! Сейчас бы его – у-ух!

– Зато Пушкина до сих пор в школе изучают! А кто твоих акадЭмиков знает, а? – сказала бабушка и вывалила на стол исписанные мелким подчерком старые тетрадные листочки.

– Что это, мама? – спросила жена обкомовского работника.

– Это мои стихи. Писала о любви, потом выбрасывала, потом доставала, опять писала, опять выбрасывала… Так и лежат в коробке. А нашего печатать будут во всех газетах и журналах! Ясно? Поэтом будет. Я сказала.

– Молчать! – шёпотом, чтобы не разбудить внука, сказал дед. Академики ваши, космонавты и уж тем более поэты – хлам! Дело делать нужно! Архитектором будет. Я сказал!

Пока они всем своим обкомовским семейством спорили насчёт имени, мелкие партийные работники, желая сделать приятное своему боссу, как сейчас принято говорить, быстренько смотались в Киев и привезли отпрыску великолепную коляску и детскую кроватку из чистого дерева. Главный обкомовский работник, согласившись, что у архитекторов всегда будет работа и, что немаловажно, будут деньги и почёт, выделил для детской самую большую комнату в доме. Туда и поставили кроватку, коляску, а заодно поселили служанку, которая должна была следить за безопасностью сына первого секретаря обкома. И если вдруг малыш начинал плакать, служанку таскали за жидкие волосёнки и грозили выгнать. Если жена обкомовского работника находила малыша в мокрых пелёнках, то бедная девушка получала такую затрещину, что голова болела потом весь день.

В тот же день, когда у первого секретаря обкома партии родился сын, у бедного сапожника Хаима из Черняхова, тоже родился сын. В отличие от обкомовского первенца, сын Хаима был пятым ребёнком в семье. У бедного, в прямом смысле слова, сапожника было уже два сына и две дочери. С точки зрения наличия детей, он, как вы понимаете, был гораздо богаче первого секретаря обкома.

«Что поделаешь, – вздохнула бабушка, глядя на малыша. Назовём мальчика Йосей, и пусть себе живёт! Тарелка супа и для него найдётся!»

На восьмой день, как и положено еврейскому мальчику, маленькому Йосифу было сделано обрезание. Но сделали это действо тайно, ночью… «Чтобы ни одна сволочь не прознала и не выдала», – сказал Хаим, держа на руках орущий свёрток. Время было смутное, и обрезание можно было приравнять к измене Родине. За обрезание можно было угодить в лучшем случае на долгие годы в Сибирь. Ну а в худшем – туда, откуда не возвращаются. Йосиф был беспокойным мальчиком, потому что он всё время хотел есть, а у его мамы, как назло, пропало молоко. Чтобы малыш не орал, как зарезанный, ему засовывали в рот кусочек марлёвки, смоченный в сладком вине. Он так и засыпал, посасывая эту марлёвку.