Правек и другие времена

Мужской монашеский орден носил имя Реформаторов Бога. Изыдор, прежде чем туда отправиться, долго наблюдал за печальным, суровым зданием, спрятанным за разваливающейся каменной стеной. Он заметил, что в саду все время работают одни и те же два монаха. Они там в молчании разводили овощи и белые цветы. Только белые — лилии, подснежники, анемоны, пионы и георгины. Один из монахов, наверное самый главный, бывал на почте и делал закупки. Остальные, должно быть, навечно были заперты в таинственных недрах. Они отдали себя Богу. Именно это больше всего нравилось Изыдору. Быть отделенным от мира, по горло погруженным в Бога. Познавать Бога, изучать порядок его творения и наконец ответить на вопрос, почему ушла Рута, почему заболела и умерла мать, почему умер отец, почему на войне убивают людей и животных, почему Бог разрешает зло и страдание.

Если бы Изыдора приняли в орден, Павел уже не называл бы его дармоедом, не издевался бы над ним и не дразнил. Изыдору не нужно было бы видеть все эти места, которые напоминали ему о Руте.

Он признался в своем намерении Мисе. Она улыбнулась.

— Попробуй, — сказала она, подтирая попку ребенку.

Он пошел в Ешкотли на следующий день и старинным звонком позвонил в дверь монастыря. Долго ничего не происходило — наверное, это была проверка его терпения. Но наконец заскрежетал засов, и ему открыл старый мужчина в темно-серой сутане, мужчина, которого он никогда до сих пор не видел.

Изыдор сказал, зачем пришел. Монах не удивился, не улыбнулся. Он кивнул головой и велел Изыдору ждать. Снаружи. Скрипнула запираемая обратно дверь. Через несколько минут она отворилась вновь, и Изыдору было позволено войти внутрь. Монах вел его теперь по коридорам, по лестницам вниз и вверх, до просторной пустой залы, в которой стоял стол и два стула. Еще через несколько минут в залу вошел другой монах, тот, который ходил на почту.

— Я бы хотел поступить в монастырь, — объявил Изыдор.

— Зачем? — просто спросил монах.

Изыдор кашлянул.

— Женщина, на которой я хотел жениться, ушла. Мои родители умерли. Я чувствую себя одиноко и тоскую по Богу, хотя не понимаю его. Я знаю, что у нас с ним все могло бы сложиться лучше, если бы я познакомился с ним поближе. Мне хотелось бы знакомиться с ним с помощью книг, на других языках, в различных теориях. Но вот сельская библиотека снабжена очень плохо… — Изыдору следовало бы придержать свои замечания о библиотеке. — Только пусть брат не подумает, что я ничем бы не занимался, кроме чтения. Я бы хотел делать что-нибудь полезное, я знаю, что этот орден, Реформаторов Бога, — именно то, что мне нужно. Я бы хотел что-то изменять в лучшую сторону, исправлять всякое зло…

Монах встал и прервал Изыдора на полуслове:

— Исправлять мир, говоришь… Это очень интересно, но нереально. Мир не удастся ни улучшить, ни ухудшить. Он должен остаться таким, каков он есть.

— Да, но ведь вы же назвали себя реформаторами.

— Ах, ты не понял, мой дорогой мальчик. У нас нет намерения реформировать мир, от чьего бы то ни было имени. Мы реформируем Бога.

На мгновение воцарилась тишина.

— Как можно реформировать Бога? — спросил наконец изумленный Изыдор.

— Можно. Люди меняются. Меняются времена. Автомобили, спутники… Бог иногда может казаться, как бы это сказать, анахроничным, но он слишком велик, слишком могуществен, и потому несколько апатично относится к тому, чтобы подстраиваться под воображение людей.

— Я думал, что Бог — неизменный.

— Каждый из нас ошибается в чем-то существенном. Это чисто человеческая черта. Святой Мило, основатель нашего ордена, доказал, что, если бы Бог был неизменным, если бы он оказался неподвижен, мир перестал бы существовать.

— Я в это не верю, — сказал Изыдор с убеждением.

Монах встал, поэтому Изыдор тоже поднялся.

— Возвращайся к нам, когда почувствуешь необходимость.

«Мне это не нравится», — сказал Изыдор Мисе, когда вошел на кухню. Потом он лег на свою кровать, которая стояла точно посередине чердака, прямо под форточкой. Маленький квадрат неба был образом, святым образом, который мог бы висеть в костеле.

Каждый раз, когда Изыдор видел небо и четыре стороны света, ему хотелось молиться, но чем старше он был, тем труднее проходили сквозь его разум слова знакомых молитв. В голове зато появлялись мысли, которые дырявили молитву и рвали ее на клочки. Поэтому он сосредоточенно пытался вообразить себе в звездной картине фигуру неизменного Бога. Воображение всегда создавало портрет, для разума неприемлемый. Один раз это был развалившийся на троне старец, со взглядом столь суровым и холодным, что Изыдор сразу начинал моргать и прогонял его из рамы форточки. В другой раз Бог был каким-то рассеянным порхающим духом, столь изменчивым и неопределенным, что из-за этого совершенно невыносимым. Иногда Богом прикидывался кто-то реальный, чаще всего Павел, и тогда у Изыдора проходила охота молиться. Он садился на кровати и болтал в воздухе ногами. А потом он сделал открытие: то, что ему в Боге мешает, — это божеская половая принадлежность.