Правила крови

Если бы я сел в экспресс до Хитроу, то мог бы смотреть телевизионную трансляцию с открытия парламентской сессии. Теперь же приходится представлять все по памяти. Эта картина проплывает перед моим мысленным взором. Королева, в короне и со всеми регалиями, входит в Королевскую галерею ровно в 11.27. Говорят, если она опоздает, то Биг-Бен остановят, а потом запустят снова, чтобы королева появилась вовремя; только она никогда не опаздывает. На ней неизменный белый шелк, жемчуга и белая меховая накидка. С ней герцог Эдинбургский и другие члены королевской семьи, лидер Палаты лордов в мантии, капитан лейб-гвардии в парадном мундире, а также свита из знатных особ. Королева не имеет права входить в Палату общин, и поэтому она занимает свое место на троне и говорит: «Милорды, прошу садиться», — после чего лорд-обергофмейстер поднимает белый жезл, и по этому сигналу герольдмейстер отправляется к двери в Палату общин, которая захлопывается перед его носом, стучит и призывает депутатов «незамедлительно посетить Ее Величество в Палате пэров». Члены Палаты общин идут вслед за премьер-министром и членами кабинета — некоторые громко разговаривают и смеются, проходя через прихожую Палаты лордов, — и занимают места в зале ниже барьера. На пэрах парадные красно-белые мантии, а на пэрессах длинные платья и тиары; все смотрят на королеву, которая начинает свою речь.

Я этого уже никогда не увижу, разве что в воспоминаниях или по телевизору. Генри приходил на церемонию на протяжении восьми лет, с 1897 по 1904 год, однако свою новую мантию надевал только четыре раза. Были годы, когда Виктория вообще не открывала парламентскую сессию, или когда королева отсутствовала и ее замещала комиссия из лордов — в этом случае мантии не надевали. Однако сменивший ее на троне Эдуард VII до самой своей смерти, девять лет спустя, открывал каждую сессию парламента. Новый король любил эту пышную церемонию, и его первое открытие сессии парламента превратилось в красочное зрелище — пэрам было рекомендовано прибыть в парадных мантиях и в своих лучших экипажах. Король, со своей стороны, торжественно прошествовал через восточный вход, в мантии из алого бархата и белом горностаевом плаще, с белым, украшенным перьями шлемом в руке. Он произнес речь, сидя на троне — традиция, которую сорок лет назад заложила его мать.

Интересно, присутствовала ли на церемониях Эдит? Если да, то осталась ли среди ее драгоценностей тиара? Я должен проверить. Все они теперь принадлежат моей сестре Саре и кому-то еще из женщин семьи Нантер. Может, Веронике? Уж точно не Ванессе, изменнице и беглянке. Но скорее всего, за двадцать три года своего вдовства Эдит успела продать тиару. Это напоминает мне о мантии, послужившей причиной таких разногласий между мной и Полом, что он не вернулся с Лэдброук-Гроув и теперь, наверное, уже уехал в свой университет в Бристоле. Если у Джуд будет дочь, не потребует ли она однажды тиару? Поезд подходит к Челмсфорду. На улице довольно холодно и моросит дождь. Я нахожу такси, водитель которого согласен отвезти меня в конференц-центр Мэнор-Хаус.

Это громадный дворец в стиле викторианской готики, из какого-то ядовито-красного кирпича, с территорией, густо усаженной хвойными деревьями. Черные, зазубренные силуэты веллингтоний и обычных сосен резко выделяются на фоне бледно-серого, без каких-либо оттенков, неба. Внутри тепло — такое отопление не может себе позволить ни одно частное лицо, кроме Барри Дреднота и ему подобных. Завеса тепла встречает меня и окутывает со всех сторон, словно одеяло; мне указывают на мягкий диван, и я жду на нем Джона Корри. Я принес с собой два подарка: экземпляр книги Генри «Болезни крови» и рамку для двух фотографий. Рамка, которую я купил в киоске в свой последний день в Парламенте, обтянута красной кожей и украшена золоченым изображением решетки Палаты лордов. Джуд заявила, что нельзя дарить пустую рамку для фотографий, а когда я высмеял ее, сказала, что Корри не захочет любоваться на нас, и предложила снимок Генри, сделанный Эдит. Их у меня несколько сотен, большинство в одном из сундуков, и я аккуратно вырезаю один снимок по размеру и вставляю в отделение рамки.

Джон Корри совсем не такой, каким я его представлял. Высокий, но в отличие от нарисованного мной портрета темноволосый, с небольшой темной бородкой; выглядит он гораздо моложе своих лет. Очков Корри не носит — возможно, контактные линзы, потому что глаза у него ярко-зеленого цвета, какого я никогда не видел у естественной радужной оболочки. Улыбаясь, он демонстрирует великолепные американские зубы. Я вручаю подарки, которые Корри называет презентами, и он реагирует с заокеанской обходительностью, восхищаясь рамкой и спрашивая, кто «этот старик». Книга Генри вызывает почти такую же бурную благодарность, но когда Корри открывает обложку, заглядывает внутрь, читает одну или две фразы и скользит взглядом по содержанию, я замечаю снисходительную искорку превосходства, с которым ученый двадцать первого века относится к примитивным теориям века девятнадцатого.