Правила неосторожного обращения с государством

8 мая 1917 г. Мемуары французского посла Мориса Палеолога, визит к Николаю Михайловичу. «— Когда мы опять увидимся, — говорит он мне, — что будет с Россией?.. Увидимся мы еще когда-нибудь?.. Не могу же я забыть, что я висельник!»[44].

В 1916 г. он опубликовал брошюру «Казнь пяти декабристов 13 июля 1826 г. и император Николай I». Ради чего? Это что — пророчество, и самому себе? Выдержки из писем — прямая речь Николая I: «ужасный день настал», «мне приходится исполнять этот ужасный долг», «у меня какое-то лихорадочное состояние», «особое чувство ужаса». И, наконец, в день казни: «Милая матушка, час тому назад мы вернулись сюда и, по полученным сведениям, везде всё спокойно; царит единодушное возмущение, а что всё, наконец, кончено, производит общее довольство»[45].

Мы не знаем, царило ли общее довольство, когда казнили четырех великих князей, полураздетых, зимой, в январе 1919 г., в Петропавловской крепости. И был ли для кого-то из подписавших этот день — ужасным.

За две недели до казни он просил о милости. Копия письма из личного архива Луначарского:[46]

«Седьмой месяц пошел моего заточения в качестве заложника в доме предварительного заключения. Я не жаловался на свою судьбу и выдерживал молча испытания. Но за последние три месяца тюремные обстоятельства изменились к худшему и становятся невыносимыми. Комиссар Трейман, полуграмотный, пьяный с утра до вечера человек, навел такие порядки, что не только возмутил всех узников своими придирками и выходками, но и почти всех тюремных служителей. Может во всякую минуту произойти весьма нежелательный эксцесс.

За эти долгие месяцы я упорно занимаюсь историческими изысканиями и готовлю большую работу о Сперанском, несмотря на все тяжелые условия и большой недостаток материалов.

Убедительно прошу всех войти в мое грустное положение и вернуть мне свободу. Я до того нравственно и физически устал, что организм требует отдыха хотя бы на три месяца. Льщу себя надеждою, что мне разрешат выехать куда-нибудь, как было разрешено Гавриилу Романову выехать в Финляндию. После отдыха готов опять вернуться в Петроград и взять на себя какую угодно работу по своей специальности, поэтому никаких коварных замыслов не имел и не имею против Советской власти…

Николай Михайлович Романов.

Дом предварительного заключения. Камера № 207.

6 января 1919 г.».

Ему почти 60. «Я не жаловался на судьбу и выдерживал молча испытания». Большая работа о Сперанском. Никаких коварных замыслов. Мне плохо. Прошу вернуть мне свободу. Какую угодно работу по специальности. Камера № 207.

Вот что написал о Николае Михайловиче журнал «Красный архив» в 1931 г., напечатав его дневники:

«Октябрьская победа пролетариата быстро и навсегда устранила с политической арены и буржуазных сторонников автора печатаемых записок и его самого вместе с другими представителями романовской династии»[47].

Быстро и навсегда. Устранила. Его самого.

Он угрожал самим фактом своего существования. Романов. «Императорско-романовская свора».

Ученый-историк, написавший о машине, приведшей к казни декабристов. О долженствовании в том, чтобы карать[48]. Спец по началу XIX века, по Франции — России. Значит, всё знал о Французской революции. В первую мировую прошел по всем фронтам. В 1905 г. его подсознание как будто само подсказало: «народ думает, что убийствами всего добьется»[49].

В какой момент ты понимаешь, что попал в ловушку? Что будешь вычищен из жизни — просто по факту того, что дышишь? Что должен сказать себе, если ты был на охоте, был в книгах, был в государственной машине, был обязан предвидеть — по долгу, по учению, по размышлению, по крови, по предчувствию загоняемого зверя? Что можно сделать с этой неумолимостью происходящего, наматывающего время на свои барабаны?

И есть ли право задавать эти вопросы Николаю Михайловичу? Нет, они — к нам, к нашему будущему, к охранению России от того, чтобы снова всё не перевернулось. У общества есть риски слабеть с каждым годом, если снаружи — огромное напряжение, а внутри — трудности в государственной машине, в ее целях, сердечности, разумности и способности играть на опережение.

Никакой больше неумолимости в России! Никогда больше вот этого — человек, имярек, на выход, потихоньку, медленное, почти нежное еще движение, но всё ближе к окончательному исходу. Да, точно так, как в январский день 1919 года, а до этого по суткам, по месяцам, тук-тук — чуть чаще, чем обычно, недоумений, нежеланий, ссылок, распорядительных движений, тук-тук, всё больше связанности, каменности, потом — надежд, просьб о милости — куда? Куда всё идет? К вечности, вечности. В гадостный ее вход. Со всеми томами, бабочками и взглядом несколько свысока на процесс. Известно где. В Петропавловке, год 1919, месяц — январь, измученный.

Хватит этого, хватит! Никогда! Нам не нужно об этом слышать, нам не нужно об этом думать. Но время, бывает, что ужасно улыбается и вступает на второй, третий круг, на четвертый, ходит вокруг, как будто знает. Знает — что?

Нет, никогда больше. Пожалуйста, никогда!

Отчаяться. Фигнер