Правила счастья кота Гомера. Трогательные приключения слепого кота и его хозяйки

— Папа, это не собаки, — взмолилась я. — На магазинные игрушки они не клюют!

И это была почти правда, исключение составлял лишь Гомер, по-прежнему питавший самые нежные чувства к своему плюшевому червячку. Да и бумажный пакет после извлечения из него собачьих игрушек неизменно вызывал интерес в качестве милого кошачьего домика. Чеку из магазина, если его скатать в шарик, тоже находилось применение: его можно было теребить, катать по полу и догонять. Полиэтиленовая пленка, в которую заворачивали некоторые игрушки, была пределом мечтаний для Скарлетт. Хлебом ее не корми — дай облизать упаковку. Если бы джинн из волшебной лампы исполнил одно из моих желаний и наделил моих кошечек даром речи на один день, то первый же вопрос я задала бы Скарлетт: что такого особенного в облизывании полиэтилена? Обычные игрушки моих питомцев не прельщали.

— Со Скарлетт нужно что-то делать! — заявила мне мама. Это произошло после того, как она застала меня с книгой в руках и мурлыкающей Скарлетт на коленках. Ни о чем не подозревая, мама протянула руку, и Скарлетт спокойно ее обнюхала. Восприняв ее жест как поощрительный, мама пошла дальше и решила ее погладить. На что Скарлетт, как чайка, пронзительно крикнула и отпрянула назад, головой боднув меня в грудь. — Бренди тоже боялась новых людей, а сейчас, видишь, ладит со всеми!

— Скарлетт людей не боится, ма, — пояснила я. — Скарлетт людей просто не любит.

Вкратце проблему отцов и кошек можно было резюмировать так: родители то и дело норовили обращаться с моими кошками как с собаками. Три десятка лет, в течение которых они добровольно «навешивали» на себя собак всех пород и мастей, обогатили их немалым собаководческим опытом. И теперь они изо всех сил пытались применить его к неизвестным для них существам, поселившимся в их доме. Мой собственный скромный опыт пока что не распространялся дальше простой мысли: кошачьи реакции могут отличаться от собачьих. Перевести родительскую кинологию в фелинологию я старалась добрым юмором. Правда, иногда это давалось с трудом. Как-никак я была ребенком своих родителей, рефлекторно чувствительным к родительской критике. Но точно так же я ощущала себя «родителем» для своих питомцев. Вставала на дыбы при малейших намеках на то, что они у меня без присмотра или какие-то не такие, как должны быть.

Но надо признать и другое: родители старались. Это не ускользнуло от моего внимания и трогало до глубины души, хотя я и не пыталась высказаться. Они не оставались в стороне, а как могли проявляли интерес к моим питомцам. Заботились, чтобы те ни в чем не нуждались и были счастливы.

До переезда я опасалась, что родители станут относиться ко мне по-прежнему, словно я все еще маленькая. Но, возможно, говоря со мной не обо мне, а о моих «детях», они давали понять, что считают меня взрослой.

* * *

Лишь в отношении Гомера родители пребывали в тупике: ни конструктивной критики, ни разумного совета. Их можно было понять. Сама мысль о том, что питомец может быть слепым, выходила за пределы многолетнего земного опыта, витая в неких нездешних сферах между экзотическим и загадочным.

— Ну, с ним вы, кажется, понимаете друг друга без слов, — говорили они. На этом все и заканчивалось.

Гомер изначально вызывал у них больше жалости, чем кто-либо другой, достойный сострадания. Его же в новой жизни угнетало одно — сокращение жизненного пространства до трех маленьких комнатушек. Причем я вовсе не обязательно находилась в одной из них, когда была дома. Гомер утыкался носом в забор и жалобно мяукал, заслышав мой голос, доносящийся откуда-то из кухни или дальше по коридору.

— Бедное дитя, — каждый раз непритворно вздыхала мама. — Что за жизнь, никакой тебе радости.