Правильно ли мы говорим?

Можно привести и слово (иностранного происхождения, но давно «обрусевшее»), которое исторически прошло через... три рода!

Это слово — «зал», которое ныне почти исключительно употребляется в мужском роде («Колонный зал», «Большой зал Филармонии»), хотя кое-где бытуют еще устаревшие формы «зала» и «зало».

Я помню, как лет пятьдесят тому назад все говорили «санатория» (по аналогии со словами «аудитория», «консерватория», «лаборатория»), а не «санаторий», как гово­рят теперь.

Всего лет тридцать тому назад все говорили «фильма», а не «фильм».

Мне кажется, что примеров достаточно для того, чтобы прийти к выводу: род имен существительных в нашем

языке с течением времени иногда меняется.

* * *

В детстве я был уверен, что «ворон» — это самец, а «ворона» — самка одной и той же птицы. И очень удивился, когда позднее узнал, что существует «ворон-самка» и «ворона-самец» и что это разные птицы, хотя и принадлежащие — наряду с грачами, сороками и галками — к одному семейству.

Вообще в мире животных существует «несправедливость»: если есть «бык» и «корова», «баран» и «овца», «кот» и «кошка», «медведь» и «медведица», «петух» и «курица», «селезень» и «утка» — то почему же «одним родом» обходятся «серна», «тапир», «рысь», «сурок», «крот», «синица», «кукушка», «жаба», «лягушка», «щука» и многие другие?

Это обстоятельство не безразлично... для баснописцев!

Поясню примером.

Великий французский баснописец Жан Лафонтен написал басню «La Cigale et la Fourmi», то есть дословно «Кузнечик и муравей». В оригинале — оба насекомых женского рода. Я помню, как меня в детстве удивила картинка к этой басне во французском издании Лафонтена: кузнечик и муравей были в женских платьях.

Когда великий русский баснописец Крылов перевел (а вернее — переложил) на русский язык эту басню (первоисточник которой — греческая басня в прозе Эзопа), получилась басня «Стрекоза и муравей», то есть персонажи рода женского и рода мужского.

Но бывают и более сложные случаи. Так, мне пришлось отказаться от перевода одной латышской басни, где речь шла о любви жабы к лягушке (жаба на латышском языке — мужского рода).

В заключение этого раздела следует отметить, что в языке охотников и вообще людей, близких к природе, «несправедливость» с «однородностью» некоторых животных исправлена: так, имеются «куропач» и «куропатка», «дрофич» и «дрофа», «олень» и «оленуха» (у самок северного оленя есть даже «собственное» имя «важенка»), «тур» и «турица» и т. д.

А как обстоит дело с «крысой» и «мышью»? Просторечие давно внесло дифференциацию: «крыс» и «крыса», «мыш» и «мышь»...

Последнее различие уже проникло в литературу. Так, в современной басне Сергей Михалков пишет:

«Кот Тимофей — открытая душа —

Коту Василию принес в зубах мыша...»

Любопытно отметить, что кукушка, эта безнравственная птица с поэтическим голосом, всегда «признаётся» самкой. Между тем кукует исключительно самец, а кукушка-самка умеет только кричать «кли-кли-кли-кли»... Так что эта птица, по справедливости, должна носить имя «кукуш». Кстати, в немецком языке «кукушка» («ку-кук») — мужского рода.

(Впрочем, заметим в скобках, вопрос о роде того или иного слова бывает неясным и случайным: достаточно вспомнить, что в том же немецком языке слово «женщина»... среднего рода: «das Weib».)

Однажды на даче я слышал, как маленький мальчик, увидев большую лягушку, заявил: «Это не лягушка, а ля-гуш»!... Надо полагать, что он инстинктом языка хотел восполнить отсутствие мужского рода в слове «лягушка»!...

О «законе инерции речи»

В предыдущих заметках я уже не раз упоминал о «законе инерции речи», так что подробно останавливаться на сущности этого языкового явления нет необходимости. Этим «наукообразным» термином я позволил себе назвать (да простят меня лингвисты!) такие выражения, которые постоянно встречаются в одинаковом виде, особенно в очерках и стихах, причем автор употребляет их «по привычке», не желая вникать в их смысл. Приведу два ярких примера.

«Старушка мать»...

Это выражение мы можем встретить в сотнях стихотворений и песен о солдатах и матросах: их непременно провожает, ждет или встречает «старушка мать» (или «мать-старушка»).

А почему, собственно, матери солдата или матроса обязательно быть «старушкой»? В армию и флот у нас призывают юношей восемнадцати — двадцати лет, когда обычный (средний) возраст их матерей тридцать восемь — сорок пять лет. Можно ли этих женщин назвать «старушками», как это делают авторы стихотворений, песен и очерков?

Конечно, нельзя!

«Старушки матери» были у солдат царской России времен Николая I, когда солдатчина тянулась двадцать пять лет. Вот откуда идет «по инерции» это выражение, совершенно не подходящее к матерям воинов нашего времени.

Русский народ говорит: «Сорок два года — баба ягода». Именно в этом возрасте и находятся матери наших солдат и матросов, которых так старят наши поэты.

Я допускаю, что со всем сказанным не согласятся читательницы этих строк, едва достигшие двадцатилетнего возраста. Ничего! Лет через пятнадцать и они будут согласны...

Еще пример.

«Живые цветы»...