Правило 69 для толстой чайки

Мы стояли на задворках больницы – Кольчугин, Шевцов и я. Где-то в недрах больничного корпуса лежал отец Шевцова – он сломал шейку бедра, спускаясь с чердака своего деревенского дома. Приемные часы давно закончились, но Шевцову надо было к отцу позарез, потому что тот звонил ему каждые полчаса и плакал.

– Он совсем старый, – сказал мне Шевцов, когда мы встретились у больничной ограды. – Как ребенок. Понимаешь?

Я понимал. Мы пролезли через ограду, колючки и вышли к двери больничной кухни. Я надеялся вновь обнаружить там велосипедный замок и даже молоток с собой прихватил. Но на двери висела железная цепь с тяжеленным амбарным замком. Я хмыкнул, успокаивающе кивнул Шевцову и вытащил телефон. У меня ведь был номер Кольчугина.

– Если нужно что-то передать пациенту, так давайте я передам, – сказал Кольчугин. Похоже, нарушать правила было против его правил.

Шевцов рассказал Кольчугину о телефонных звонках своего отца и его слезах.

– И ему там сказали, что он больше не сможет ходить, – закончил Шевцов, кивая на больницу.

Кольчугин залился краской до корней своих рыжих волос, помолчал и, наконец, кивнул.

Он принес нам два белых халата и, когда мы их надели, повел в больницу.

– Только быстро, пять минут, и все, – шепнул он нам у дверей палаты, где лежал отец Шевцова.

За белый рукав Кольчугина держалась маленькая медсестра. Я подумал, что она только что школу окончила – на взрослого человека она походила не больше, чем я. Медсестра улыбалась так весело, как будто вот-вот расхохочется, а когда Кольчугин со словами «выпьем кофе» повел ее в дальний конец коридора, она чуть ли не вприпрыжку за ним побежала.

Отец Шевцова был таким худым и белым, что казалось, он утопает и растворяется в белой больничной кровати. Глаза закрыты, уголки рта опущены вниз. Когда старики спят, они похожи на мертвых – сколько раз я сам подходил к своему спящему деду и с облегчением выдыхал, когда видел, что он жив и его ребра мерно поднимаются и опускаются.

Шевцов тронул отца за птичье плечо, и тот широко распахнул глаза, как будто ждал этого прикосновения весь день. Увидев перед собой сына, он крепко сжал его предплечье и заговорил быстро:

– Уезжай обратно. В Италию.

– Пап, – еле слышно произнес Шевцов.

– Не думай обо мне. Думай о себе.

– Я думаю о себе, – сказал Шевцов.

Его отец, словно успокоившись, прикрыл глаза, повторяя «да, да», и вдруг лицо его исказилось, и он заплакал.

– Пап, все будет хорошо, – утешал его Шевцов, но старик продолжал всхлипывать и, когда Шевцов положил свою руку ему на голову, повернулся и прижался к этой руке мокрым от слез лицом.

Я попятился и тихо вышел за дверь.

Когда мы покинули больницу, были уже сумерки – Шевцов оставался с отцом, пока тот крепко не заснул. На прощание я пообещал Кольчугину, что все-таки поэкспериментирую с медитациями, – мне было совестно, что я с того раза забросил это дело и ни одного смс Кольчугину не прислал.

Мы с Шевцовым пролезли через прутья ограды и пошли по улице к его машине. Зазвонил телефон, Шевцов ответил на звонок, и я услышал громовой голос Михаила Петровича.

– Отец в больнице, – сказал в трубку Шевцов. – Я с ним остаюсь. На чемпионат едет Репа.

Михаил Петрович протестующе зарычал, а потом загремел так, что я мог слышать каждое слово:

– Да боже ж ты мой, я с твоим отцом посижу! Хочешь, каждый день в больницу… Сиделку найдем! Ты, ты должен ехать! Этого урода на чемпионат…

– Все решено, – прервал его Шевцов. – Я уже отдал машину, они выезжают завтра. Рано утром.

Это он виноват

Но выехали мы вовсе не рано утром и не завтра. А послезавтра в пять вечера. С чудовищным опозданием. Чуть не умерли по дороге от страха, чуть не разбились в лепешку и теперь куковали на заправке.

– Это он виноват, – Тимур мотнул головой в сторону «фольксвагена», подразумевая Репу. – Ему протрезветь надо было, вот и ждали.

– Чушь, – презрительно отозвалась Тоха.

– Выехали бы заранее как люди, – продолжал бурчать Тимур. – Питер бы посмотрели. Поспали.

Он поболтал зажатой в руке банкой – там еще плескались остатки колы.

– Просыпайся, – Тимур легонько толкнул лежащего на его коленях Митрофана и, когда тот со стоном выпрямился и стал сонно озираться, вскочил и пошел к «фольксвагену». Его вид ничего хорошего не сулил.

Распахнув водительскую дверь, Тимур набрал в рот колы из банки – и я, мгновенно и сам не помня как, оказался рядом с ним, потому что понял, что сейчас будет. Тимур собирался окатить Репу брызгами, прыснуть липкой колой ему в спящие глаза – а такого никто не заслуживает. Я оттолкнул Тимура, тот возмущенно замычал, и в этот момент проснулся Репа – заворочался за рулем и настороженно уставился на нас, словно не узнавая.

– Что? Что происходит? – просипел он.

Тимур поперхнулся колой и сквозь кашель выговорил:

– Ехать надо, Алексан Николаич.

Деньги в грязи

Последняя тренировка перед чемпионатом. Я вооружал своего «оптимиста». Подошел Тимур, протянул мне толстую пачку денег и вырезанное из газеты объявление.

– На. Лечат от заикания. Если этого не хватит, скажешь.