Правило крысолова

— Беги быстро в дом, простудишься!

Я дергаюсь и бросаюсь к дому, стуча зубами, забыв про шлепанцы и про свою одежду — кучкой на траве. Единственное, на что меня хватает, — это истерично поинтересоваться по дороге:

— Ну почему холодной?!

— Беги! — смеется бабушка. — Ты теперь чистая-чистая, можешь обнять младенца!

Скорчившись у топки котла в подвале, я осматриваю большую комнату, стол с металлической столешницей, небольшие окошки с кусочками серого утра в них. Постепенно перестают стучать зубы, к щекам приливает кровь, они начинают гореть.

— Ну вот, а теперь пойдем и покушаем как следует! — говорит бабушка, стоя вверху лестницы и бросая мне одежду.

— Бабушка. — Я ловлю холодный ворох и показываю пальцем на стол. — Этот стол… Зачем он тут вообще?

В этот момент я почему-то представляю на холодной металлической поверхности всех ее умерших друзей детства и юности, злую соседку, проросшую борщевиком, потом вдруг — сына Питера Руди, хотя его похоронили где-то в Германии, потом толстую торговку-молочницу с рынка, бабушка сетовала, что та умерла месяц назад, а другие нечистоплотны…

— Я на этом столе разделывала коз. На мясо или на шкуры.

— Коз?…

— Да. И козлов, если у них с возрастом портился характер. Мы же с Питом долго держали коз, на это и жили. Питер их резал при необходимости, но разделывать отказывался категорически.

— И козлят? — шепотом спрашиваю я, потому что забытым ужасом накатывает воспоминание детства, когда я, шестилетняя, после очень вкусного жаркого обнаружила на чердаке четыре маленькие белые шкурки, растянутые на деревянных сушилках. И странный запах, и влажная сукровица с той стороны, где нет шерстки, и мое отчаяние, и нежелание сопоставить ребрышки в тарелке и шкурки на чердаке, такое сильное, пронзительное, до обморока. — И козлят?! — истерично кричу я теперь, чтобы отомстить за ужас шестилетки. — Маленьких пушистых веселых козлят?!

— Козлята, — заявляет бабушка, свесившись через перила, — самые вкусные.

В автобусе, желто-черном и с надписью “Ритуальные услуги”, еду в Москву. Я так устала, что заинтересованные лица работников похоронной службы не вызывают у меня никаких эмоций, кроме раздражения.

— На прошлой неделе, помнишь, тоже попалась странная семейка, — говорит один, изо всех сил изображая ко мне полное равнодушие.

— Ага, — кивает другой, этот не стесняется пялиться на мои выставленные в проход ноги.

На коленках мои джинсы артистично разодраны, сквозь дыры в обрамлении подработанной бахромы выглядывают замерзшие розовые коленки. На них он и смотрит.

— Но те хоть поплакали для приличия.

— Ага.

— Потом, правда, выпили на кладбище и петь стали…

— Ага.

— Но никто не раздевался догола и не обливался водой.

— Не-а. Никто.

— Хотя, если разобраться… Ну, умер человек, так? — Теперь он смотрит пристально в мое лицо. Я разглядываю сквозь опущенные ресницы крупный нос, веснушки на нем и молоденькие усики над верхней губой. — Хотя, — продолжает он вдохновенно, — если разобраться, умершего надо похоронить, так?

— Ну!

— А похороны, как мы с тобой знаем, дело тяжелое и муторное. Почему бы не повеселиться, когда оно закончено, и все путем?

— Ага!

Коллеги-похоронщики, озабоченные моим упорным молчанием, стали выяснять, куда именно меня нужно подвезти. И без трех минут десять я вышла из автобуса у дверей следственного управления.

— Вот тут распишитесь, пожалуйста, что услуги вам предоставлены в соответствии с договором и скоординированы во времени.

Молча расписываюсь.

— А вы тут работаете? — не унимается похоронщик с молодыми усиками, кивая на вывеску у дверей.

— Нет. Иду на допрос.

— А вы когда сегодня кончаете? — спрашивает другой.

Я осмотрелась. Денек выдался ветреный. Над серыми зданиями и над деревьями, судорожно отряхивающими листья, набухает мокрой неопрятной простыней тяжелое небо. Осмотрев все внимательно покругу, я возвратилась глазами к заинтересованным лицам похоронщиков и сказала, сравнивая два мужских приоткрытых рта:

— Я кончаю по субботам.

— Ага! — тут же бодро среагировал один, подумал, беспомощно посмотрел на напарника, тоже впавшего в задумчивое обдумывание, потом — на громко захохотавшего шофера. Наконец-то еще кто-то, кроме бабушки и Питера, развеселился после этих похорон.

Четыре…

— Садитесь. Имя?

— На повестке.

— Я умею читать. Отвечайте на вопрос. Имя?

— Написано на повестке.

Несколько секунд женщина по ту сторону стола смотрит на меня с исследовательским интересом. Она ухожена, хорошо одета, и о возрасте говорят только морщинистые веки и руки.

— Как вы себя чувствуете, Инга Викторовна? — бесстрастно интересуется Л.П. Чуйкова, если, конечно, это ее имя написано на двери.

— Поспать бы, — честно отвечаю я.

— А в общем? Галлюцинациями не страдаете? Голоса подозрительные не слышите?

Я честно качаю головой из стороны в сторону.

— Сколько вам полных лет?

— Двадцать три.

— Вот видите, вы умеете отвечать на вопросы. Давайте попробуем еще раз. Меня зовут Любовь Петровна Чуйкова, я следователь следственного отдела и на время болезни Ладушкина курирую некоторые его дела. Ваше имя?

— Написано на повестке. Женщина улыбается. Я зеваю.