Право безумной ночи

Они совершенно вытеснили меня из кухни, и это, похоже, доставляет им удовольствие. Я иду в ванную, потом переодеваюсь. На кухне что-то звенит, стучит, а я слоняюсь по квартире — в гостиную я не заходила, потому что там поселился постоялец, но сейчас зайду, потому что это все-таки моя квартира.

На столе стоит ноутбук, рядом лежат какие-то бумаги, журналы, папки с вырезками, несколько книг на английском и на испанском, одна — на немецком. Надо же, полиглот.

В кресле навалена одежда — чистая, в углу стоит сумка и рюкзак. Ну что ж, это нормально — он здесь живет, вот и перетащил пожитки, чтоб были под рукой. Уедет — заберет.

На некоторых вырезках из журналов — фотографии каких-то раскопок, древних предметов, черепков. Узоры достаточно уродливые, и никто меня не убедит, что это высоты искусства — просто уродские линии, жуткие рожи, глаза навыкате… Фу, как можно было создавать такое!

— У древних была собственная эстетика, недоступная нам.

Он стоит в дверях и задумчиво смотрит на меня.

— Но выглядит ужасно.

— С точки зрения современного человека — безусловно. Но это не просто предметы обихода. Каждый из них был призван служить еще и оберегом, защитой от враждебных духов или вместилищем для духов дружественных. Древние воспринимали мир только так, вот и создавали эти предметы такими.

— Ага, я поняла. А ты что с этим делаешь?

— Систематизирую. К тому же у меня есть некая теория, которую я постараюсь доказать. Ты понимаешь, археология — наука очень костная, практически секта, она трудно отходит от привычных штампов. Археологам проще отказаться от артефакта, чем признать, что картина мира, построенная ими на основании уже имеющихся открытий, не совсем такая, как принято считать. Ведь история человечества гораздо более разнообразна и неоднозначна, чем так называемая официальная лайт-версия. И если принять во внимание существование некоторых артефактов, которые невозможно объяснить с точки зрения уже имеющихся теорий и гипотез, то картина получается весьма запутанная и совершенно опровергающая сами устои науки.

— И ты…

— Я стараюсь примирить ортодоксов и новаторов.

— Зачем думать о том, что было сотни лет назад?

— Оль, не сотни — тысячи лет, а некоторым артефактам — миллионы лет. И это говорит о том, что современный человек — далеко не первый разумный хозяин планеты. И…

— Обедать идите! — Денька заглянул в комнату, на ходу что-то пытаясь проглотить. — Все готово уже. Мам, давай мой руки.

— Это была моя реплика.

— Ну, я одолжил. Вошел во вкус.

Мне хочется прижать моего Ребенка 2 к себе и целовать, целовать его родную мордаху, его макушку, пахнущую так знакомо, — но я не хочу ставить его в неловкое положение перед новым другом, которого они так уважают. Дети выросли, и моя любовь к ним выросла — но тискать их как прежде я уже не могу, а очень хочется.

— Мы тут солянку забабахали и салат.

— Глазам своим не верю!

Есть не только солянка и салат, но и компот, и жареная печень. Похоже, мои дети увлеклись кулинарией. Это отлично, потому что они становятся самостоятельнее.

— Вкусно! Молодцы какие!

— Мам, тебе правда нравится?

— Конечно, Матвей. Очень вкусная солянка, салат и вовсе выше всяких похвал, и печенку я попробую, но так вы меня раскормите совсем.

— Не раскормим. Дэн, где эта штука?

— Вот. Мам, это тебе, короче…

Он подает мне синюю бархатную коробочку, а в ней — серьги с топазами и такое же кольцо.

— Ой… а в честь чего это?

— А просто так. Мы железо больше не покупаем, уже все есть, если нужны новые девайсы, найдем, а это так… Ну, просто.

— Красота какая…

Мне никто никогда не дарил драгоценностей — после Клима. Вот он понимал мою тягу к цацкам и, посмеиваясь над ней, баловал меня невероятно. Марконов иногда просто давал мне деньги и говорил: купи себе что-нибудь. И я всякий раз выделяла из них некую сумму и покупала себе блестящую радость, но это не то же самое, если бы он сам выбирал для меня украшение. А дети выбрали. Выросли мои мальчики, да. Пожалуй, я могу ими гордиться.

— Спасибо…

— Мам, ну ты что? — Денька обнимает меня. — Все, не кисни — теперь будем жить как надо, а то ведь и правда что-то нездоровое у нас происходило.

— Ага, я сейчас. Пойду в ванную, серьги надену.

Я могу надеть серьги и на ощупь, ничего сложного в этом нет, но мне нужно что-то сделать с подступившими слезами, а я не хочу, чтобы их хоть кто-то видел. Это не то, что должны видеть люди, даже если это самые родные люди. Видишь, Клим, какие у нас с тобой дети выросли? Я смогла. Ты знал, что я смогу, всегда знал. А я вот нет…

— Она просто не хочет, чтобы мы думали, будто она слабая.

Голос Матвея звучит тихо, но отчетливо.

— Мэтт, она и не слабая — какая угодно, но не слабая.

— Да, мать — настоящий боец. Знаешь, Валера, она у нас вообще молодчина. Просто очень уж на нас зациклена. А мы…

— А вы — дураки счастливые, я вам уже говорил. Похоже, понравились ей серьги-то.

— Однозначно. Мать вообще сорока, отец это знал, всегда ей дарил всякое. — Денька вздохнул. — Я помню… Обрывками, но помню. Не лицо даже, хотя и лицо тоже, но голос, запах…