Право на эшафот (СИ)

А ведь Эстефания короля не травила. Всего-навсего подлила приворотного зелья, купленного у придворного мага, к которому направила её старшая фрейлина. Ненавязчиво этак направила, намёками, что Его Величество будет куда податливей к просьбам той, в кого влюблён. А чтобы Бласкес продал нужное зелье, пришлось дать магическую клятву, что никому не расскажет ни у кого куплено, ни что за зелье, ни кто направил к придворному магу. Обезопасил, сволочь, себя и свою сообщницу. Интересно, если бы король отравился, они бы поняли, что заигрались или это и было их целью? Но король не отравился, у него сработал артефакт, и получилось, что Эстефания сама оплатила собственную смерть. Недёшево, между прочим, нынче обходятся смерти герцогинь, так что придворный маг на ней ещё и заработал. Впрочем, обогащение точно не было его конечной целью.

Но что было? В придворных играх Эстефания не то что была не сильна, она в них вовсе не разбиралась. Из тех разрозненных кусков, что мне удавалось вытащить из памяти, ничего связного не собиралось. Обидно умереть вот так, даже непонятно за что. Зато выяснилось, что Эстефания действительно не была злодейкой и я, помогая ей избежать наказания, не иду против совести. Возможно, её жизнь в моём теле сложится удачней? Во всяком случае, к королю она вряд ли попадёт.

Мы выехали на центральную площадь, на которой сиял свежими досками помост. На таких будет видна каждая капля крови, и простолюдины убедятся, что никакая она не голубая у благородных сословий. Впрочем, в этом мире особенностью аристократов была не голубая кровь, а сияние — одно из проявлений магии, но доступное почему-то только старым родам. Что ж, сиять мне осталось недолго, зато это будет ярко.

Повозка остановилась, и мою клетку открыли, предлагая выйти наружу. Я медлить не стала, выскочила сразу, даже чуть придерживая себя, чтобы не уронить герцогский престиж излишней торопливостью. Страха не было. Возможно, потому что происходящее продолжало казаться ненастоящим, вывертом моего сознания, пожелавшего уйти от реальности. А может, потому что убежать отсюда не получилось бы: помост подпирала толпа жаждущих интересного зрелища.

По ступеням я поднималась с улыбкой, высоко подняв голову. Розу я продолжала крутить в руках, она ничуть не увяла и продолжала меня радовать и видом, и запахом.

Палач уже стоял на помосте, держа или, скорее, держась за огромнейший топор, на лезвии которого играли солнечные блики. Топор был острым, а руки бугрились мышцами. Эстефания была права: умру быстро. Но это почему-то больше не радовало.

Меня подвели к плахе. Лица людей перед глазами смазывались в одно пятно. В желудке предательски забурчало. А ещё я поняла, что хочу одновременно пить и в туалет. Но это от страха. Скоро я уже ничего хотеть не буду. Наверное, мой ангел-хранитель отвернулся от меня насовсем, а с ним ушла и моя удачливость.

Вместо них по ступеням поднимался толстенький улыбчивый священник. Точно, меня же должны напутствовать в жизнь вечную на глазах у публики. Представление пройдёт по всем правилам.

— Добрый день, дочь моя, — приветствовал меня священник.

Подъём дался ему нелегко, и голос разрывался тяжёлым дыханием, но священник торопился разделаться со своими обязанностями и не дал себе ни минуты отдыха.

— Разве может быть хорошим день, когда собираются казнить невиновного человека? — спросила я. — И вы этому потворствуете, святой отец.

— Не упорствуй в отрицании, дочь моя, — он поморщился. — Иначе привезут артефакт Истины и твоя смерть будет не такой лёгкой, как от руки достопочтенного королевского палача.

Память услужливо подсказала, что артефакт Истины определяет степень виновности и наказывает в зависимости от неё. Смерть, которую он приносит обманувшим, не только очень мучительна, но агония продолжается долго, иногда до нескольких дней. Понятно, почему Эстефания выбрала плаху: как ни крути, она подлила королю смертельное зелье. Но я-то ничего не подливала, а значит, невиновна и проверку пройду. Ангел-хранитель наконец-то вспомнил обо мне и выдал подсказку.

— Я требую проверки на артефакте Истины, святой отец, — сказала я громко, ещё усилив голос магией, и засияла, заставив священника зажмуриться. Но иначе к моим словам не отнеслись бы серьёзно. А так я — в своём праве. Праве Сиятельной.

Толпа загудела, обсуждая свалившееся на неё дополнительное представление. Священник же сделал такую несчастную физиономию, словно я обидела не только его, но и всю церковь в его лице. Дыхание его уже успокоилось, и голос стал мягко-обволакивающим, каким он мог быть с самого начала, если бы его владелец не был столь тороплив.

— Не надо было во всеуслышание заявлять, тогда можно было бы изменить решение. А теперь… Теперь ты сделала свой выбор, дочь моя, — сказал священник. — И уйдёшь без церковного благословения. Но я помолюсь за тебя, дитя неразумное, чтобы смерть твоя была недолгой. Я не оставлю тебя один на один с мучениями.