Право на легенду

— Если честно, то я к этому плохо отношусь. И к статье, и к тому, что получилось. Я не знаю, конечно, заводских дел в подробностях, только мне кажется, что Тимофей не секретаря критиковал, а Замятина, как человека. Потому что такие люди, как Замятин, ему не нравятся. Это не личное: в личной жизни он бы с ним мирился; это у него такой общественный подход. Ему все надо солидно, чтобы в едином строю, монолитно, в ногу. А шаг в сторону — это уже не по правилам. Тимофей, например, честно вам скажу, музыку не понимает, а в филармонию абонемент на весь сезон взял. Зачем? Затем, что расти духовно надо, другим пример показывать… Я братца своего, ох, как знаю!

— Ну братец — это ладно. Не в братце дело.

— Напрасно вы так считаете. Конечно, у меня опыта мало, но смотрите, как выходит в жизни. Я с другой стороны подойду. Говорят: «Человек целеустремленный». Это значит — стремится к одной большой цели, все силы отдает. И вот почему-то Тимофея считают целеустремленным, а Володю — нет. Володя разбрасывается, он живет под настроение, режима не соблюдая: ночами работает, днем вялый ходит: он психануть может, к черту послать; он собак любит до страсти, с какой-нибудь дворняжкой два часа провозится, когда ему работать надо, — в общем, он «расхристанный», как о нем Тимофей говорит. Но ведь есть такое понятие — натура? По-научному — тип нервной деятельности. Есть. И вот Володя, при всей своей натуре, человек действительно целеустремленный. А такие вот целеустремленные, как Тимофей, все время хотят прогладить таких, как Володя, чтобы по правилам… Они от чистого сердца хотят.

— Ну-ну, — улыбнулся Кулешов. — Если уж ты по-научному выражаешься, то знаешь, наверное, есть такое слово максимализм.

— В общем-то, знаю. Это доведение какой-нибудь теории до ее крайней точки, иногда до абсурда.

— Примерно. Ты, я вижу, не только детективы читаешь. Значит, ты за то, чтобы таким, как Тимофей, запретили — я уже не знаю как — мешать таким, как Замятин?

— Да, — сказал Женя.

— А тебе не кажется, что если ты пойдешь по этой дороге, то и сам станешь максималистом? Только с обратным знаком. Сложно все, Женя. Особенно сложно, когда черного и белого нет, когда люди соратники, делают общее дело. Ну, мы с тобой еще поговорим на эту тему. И книгу напишем хорошую. О капитане Вершинине напишем… Ты извини, я тебе даже чаю не предложил.

— Не стоит, Сергей Алексеевич. Я бегу. Мне еще заниматься и заниматься. Экзамены.

Кулешов заходил по комнате. Он всегда ходил по комнате, когда ему трудно было думать. Вот тут, между окон, у него будет стеллаж. О! Стеллаж у него будет отменный; сам Иочис придумает его.

Он опять увидел Иочиса, беспощадного к себе мастера, слишком поздно прозревшего. Кулешов словно со стороны, с каким-то внезапным испугом стал следить, как в его голове вся эта картина начинает постепенно формироваться в последовательную, логически завершенную систему выводов и обобщений, в материал для проблемной статьи о трагедии человека, укравшего у себя счастье, талант.

«Вот тебе для книги живой человек, — сказал ему Жернаков, когда они вышли от Иочиса. — Или недосуг? Конечно, тебе недосуг. Тебе надо свободу для творчества зарабатывать… И Володя Замятин у тебя в роман уйдет, да? В толстую книгу. А пока пусть полежит, не к спеху. У тебя, наверное, сундучок есть специальный, куда ты эти судьбы человеческие складываешь. Есть у тебя такая папка с засушенными героями?»

Может, не совсем так он сказал. Может, по-другому, но сказал он именно это.

Зазвонил телефон.

— Сергей Алексеевич, — раздался знакомый голос. — Это Ламаш. Узнаете? У меня к вам просьба. Мы проводим завтра тематический вечер, хотелось, чтобы вы перед старшекурсниками выступили. Тема? Ну, какая тема? Расскажите о своей профессии, у нас на литфаке многие, знаете, о журналистике подумывают. Договорились? Вот и хорошо, мы вас будем ждать.

«Договорились», — повторил про себя Кулешов. — Как же… Ментор придет, наставник. Будет рассказывать им о романтике поиска, о радости общения с людьми. Дальние дороги, засохший бутерброд в кармане, записная книжка без начала и конца…

А может, я не об этом расскажу? Расскажу им притчу. Почему бы им действительно не рассказать о талантливом журналисте Кулешове, которому давно пора заказать себе визитные карточки с эпитетом «преуспевающий» журналист? О Кулешове, который стал равнодушным и рациональным; почему не рассказать, как однажды он извлечет из папки свои сокровища и не будет знать, что с ними делать; живые люди стали пергаментом — они не могли оставаться сырьем, заготовками «на завтра», потому что это «завтра» наступило слишком поздно!

Искусство мстит. Оно не прощает человеку работы вполсилы. И Кулешову останется лишь повторить вслед за Иочисом: «Не могу уже! Не умею! Да, не умею… Выдумки нет, руки чужие. Как ничего и не было. Берег я свой талант, берег, а он вроде как взял да потух».

Взять об этом и рассказать. Чтобы, как говорил Иочис, остерегались жить под залог. А Жернаков! Думает, наверное, по простоте душевной, не понял я, зачем он меня к Артуру привел!

Опять зазвонил телефон.