Право на легенду

— Вы знаете кто? — сердито сказала Нина. — Вы — расист! Честное слово. Мне, например, плевать, какая порода, я друзей по происхождению не выбираю. Я дворняжек люблю. И не люблю утилитарного отношения к животным. Ах! Сенбернар людей спасает! Ну пусть… А какой-нибудь Тузик просто вас любит и не требует ничего взамен.

— У вас, я вижу, целая философия.

— Да нет, какая философия. Просто по отношению к животным люди ведут себя как спесивые хозяева планеты, ни больше ни меньше. Наш сосед, из тех, кто вечно ходит в скептиках, говорит, что люди растерялись от одиночества и потому готовы принять в свою мыслящую семью даже дельфинов. Это, видите ли, ему обидно. Его это унижает.

— А вы сами-то верите, что дельфины… Ну, грубо говоря, разумны?

— В науке нет слова «верю». Скажем так: я считаю это возможным.

— Но ведь это отрицание дарвинизма. Это, если хотите…

— Ну-ну, смелее! — подсказала Нина. — Смелее отыщите для меня определение. Дарвинизм — всего лишь метод, которым надо уметь пользоваться. Если мы верим в обитаемость миров, то не пора ли задуматься: не космическое ли это явление — разум? А раз так, то почему же только человеку быть разумным?

Павел посмотрел на нее с интересом. Если говорить честно, ему и самому нравилось верить в снежного человека, и в обитаемость миров, и в то, что разум — понятие куда более сложное, чем мы привыкли об этом думать по школьным программам.

И Венька тоже верил. Иначе бы он не полетел на Теплое озеро.

— Логика в этом есть, — сказал Павел. — Есть логика. Только…

— Только, пожалуйста, не начинайте, со мной спорить, — рассмеялась Нина. — Я всего лишь за хорошее отношение к животным. Веньку вот собаки не кусали. А вас кусают. Почему бы это?

— Я все понял, — сказал Павел. — Я буду любить собак. Всяких и разных. Я привезу вам с острова Врангеля самую лучшую лайку.

— Вы хотели сказать — из Ленинграда?

Они уже прошли всю выставку. Нина подобрала под старым кленом охапку красных листьев, стояла, прижав их к груди, и Павел откровенно залюбовался ею — не женщиной с охапкой листьев и не девочкой в коротком, словно еще школьном, платье — он вдруг увидел в ней необыкновенно точное сочетание по-детски припухлых губ и спокойных, очень внимательных глаз, растерянности и силы; сочетание девчонки, сидящей на корточках перед волкодавом, и взрослой женщины, в которой угадывались прямота и решительность Веньки.

— Вы когда уезжаете?

— К сожалению, завтра.

— Почему, к сожалению?

— Ну так… Не смогу даже проводить вас к венцу.

— Знаете, «проводить к венцу» звучит, как «проводить в последний путь».

— Правда? — смутился Павел. — Ну извините. Просто я глупо сказал.

— Это я глупо услышала… Нам еще не пора по домам, времени вон уже сколько?

— Черт с ним, со временем. Я еще целых два часа могу быть в вашем распоряжении.

— Я не хочу на два часа…

Она смотрела на него, и Павел, снова смешавшись, сказал:

— Вы знаете, у вас редкий цвет лица. Такой бывает на старых миниатюрах. И еще бывает у тундровой пуночки. Это такая пичуга, по кочкам скачет.

— Да-да… Вы говорите — два часа? Ну хорошо. Давайте поедем в парк? Покатаемся на чем-нибудь, на колесе, что ли. Сто лет мечтала…

— Я тоже. Представим себе, что мы студенты, Получили стипендию и гуляем. Лодка, «чертово колесо», мороженое. Остальное придумаем. Так?

— Ага…

На лодке, гребя, он натер себе мозоли, кого-то чуть не утопил и сам чуть не вылетел за борт; потом они улыбались в комнате смеха, улыбались вежливо и благопристойно до тех пор, пока не стали поперек себя шире рядом с длинной уродливой теткой без ног и с кривой шеей. Тут Нина не выдержала и стала хохотать так, что на нее оглядывались; потом они стреляли в тире, и Павел бледнел, когда Нина попадала, а он нет, но скоро пристрелялся и пять раз подряд заставил вертеться мельницу.

— Я еще не так умею, — сказал он. — Дайте-ка на рубль…

Потом они сидели на веранде под большим полосатым зонтом, ели шашлык, про который Павел говорил, что это не шашлык, а резина, вот он готовит шашлыки — пальчики оближешь.

— Хороший стрелок и отменный повар, — рассмеялась Нина. — Какие еще у вас таланты? Выкладывайте скорее, время наше истекает.

Павел посмотрел на часы.

— Чепуха. Плотно поев, мы должны вкусить пищи духовной. — И уже серьезно добавил: — Мне хотелось бы в Третьяковку. Теперь я не скоро попаду туда. Идемте?

— Идем, — кивнула Нина. — Я тоже не скоро выберусь.

Павел знал в Третьяковке все. Он любил этот большой русский дом, где пахнет смолой и прелыми листьями возле полотен Шишкина, танцуют среди мечей смуглые итальянки, вспыхивают солнечные березы Куинджи; где вот уже много лет скачет на сером волке Иван-царевич, сидит в тяжелом раздумье Христос среди раскаленных камней пустыни; где гневом и болью горят глаза осужденных стрельцов и скрипит снег под санями, увозящими боярыню Морозову.

Павла впервые привел сюда отец. Потом, уже в школе, увлекшись живописью, он проводил целые дни возле Саврасова или Левитана, робко пытался перенести на холст то радостный гвалт первых грачиных стай, то пугающую тишину омута.