Право на ответ

– Вкусный был цыпленок, – сказала она. И прибавила: – Ладно, я не предлагаю дважды. Сейчас или никогда. Но если я пущусь во все тяжкие, то это будет ваша вина.

– Я не принимаю никаких обвинений, ни в чем. Вам следовало бы как-нибудь тихим вечерком сесть и как следует разобраться в собственных нравственных устоях, – сказал я, – а меня увольте.

– Хорошо, – сказала она, – но вы могли бы, на худой конец, дать нам денег. Чтобы бедолаге Билли было с чего начать.

Имогена округлила рот буквой «о» и закрасила букву помадой. Я вздохнул. Она завершила манипуляции, благодушно чмокнула губами перед зеркальцем и звонко его защелкнула. Затем она повернулась ко мне, изображая пристальное внимание. Официант принес счет.

– Я дам вам пятьдесят фунтов.

– Сто.

– Семьдесят пять, – сказал я.

Я вытащил чековую книжку в чудесном тисненном золотом кожаном чехле. Я извлек свою массивную авторучку делового человека. Официант подошел и сказал:

– Извините, сэр. Оплата только наличными, сэр, если вы не возражаете.

– Эй, ты, – сказала ему Имогена, – не суй свой сраный длинный нос куда не следует. Этот чек не тебе, а мне.

– Простите, несомненно, – сказал официант и прибавил со значением, – мадам.

Он отошел в раздражении. Имогена испустила вздох полностью удовлетворенной женщины, складывая чек и пряча его в сумку. Потом вернулся Уинтерботтом, вид у него был осунувшийся.

– Я надеюсь, ты не зря так долго ходил?

– Там на двери щеколда. Я не мог выйти, пока кто-то не пришел и не открыл дверь снаружи.

– О, – засмеялась Имогена, – бедный Билли.

Казалось, что он как никогда соответствует этому эпитету.

Глава 8

А на следующий день я пыхтел вместе с поездом на Мидлендс и, сидя напротив одного из тех неизбежных духовных лиц, читающих «Таймс» (который оставляет за собой место напротив пассажира в любом пустом купе первого класса, и который, как все мы знаем, вполне возможно, и есть сам бог), наблюдал печальную, убогую историйку, раскручивающуюся на телеграфных проводах. Больше мне нечем было занять мысли после тряского ланча, поскольку я устыдился читать купленные мною низкопробные журнальчики в присутствии духовного лица, читающего «Таймс».

Накануне я отверг Уинтерботтома и Имогену, или был отвергнут ими после золотистого цыпленка и блинчиков – сытые, хмельные от пива и портера, они по всем признакам (поглаживание ножки под столом, многозначительные рукопожатия, бесстыжие взгляды, губы в бессмысленной улыбке) желали теперь только одного – вместе отправиться в койку. Я же, кормилец, меценат, раздающий чеки, удалился, как мрачный Пандар, протянув Имогене пару фунтов на первый случай, прежде чем утром откроются банки. Они ничего больше не рассказали об истории своей любви, кроме того, что плавало на поверхности, но я и сам все видел предельно ясно. Элис втянула Уинтерботтома в игру без всякого труда, сразу почуяв в Имогене свойства, пред которыми он не устоит, поскольку прежде она сама сразила его теми же свойствами. Но ей следовало учитывать, что Уинтерботтом предпочитал сонаты секстетам и что в любом случае секстет – слишком большой ансамбль для исполнения этой беспечной музычки выходных. Так что вскоре сонату стали играть в одной комнате, а квартет – в другой. А потом в один прекрасный день исполнители сонаты решили, что играют вполне прилично, чтобы считаться профессионалами, сложили ноты и один переносной инструмент в футляр и отправились в большой мир. Так и должно было случиться.

Поезд протащился через предполуденное время к подлинному полудню закрытых пабов и станционных баров. Священник напротив, огромный мужчина лет шестидесяти, вдруг довольно громко засмеялся чему-то в «Таймс», чему-то настолько хорошему, что читать дальше в этих сующих во все свой длинный нос колонках явно было бы уже скучно, так что он отложил зашуршавшую, словно юбка, газету на сиденье рядом. Я слабо ему улыбнулся, ерзая на припрятанных журналах. Он чуть кивнул и, до того читавший невооруженным глазом, надел очки и зевнул, уставившись на пейзаж за окном. Три внезапно возникших «О», подобных трем сферам на вывеске ломбарда – очки и открытый рот, – напомнили мне о Селвине, и я заговорил. Я спросил его:

– А каков, сэр, ваш взгляд на мораль в современном мире?

Вроде бы это честная постановка профессионального вопроса. Служитель божий сначала взглянул подозрительно, потом – снисходительно и сказал, обращаясь к полу и кончику моей сигареты:

– Мой взгляд на мораль – это ортодоксальный христианский взгляд. Вы говорите: «в мире». Но ведь нет морали вне мира? И добавляете: «современный». Но разве добро и зло меняются со временем?

В голосе его звучали пугающе-изысканные нотки, характерные для жителей юго-западных графств.

– Бессмысленный вопрос, – продолжал он, откашлялся с глубоким довольством, улыбнувшись проплывающим мимо серым акрам, словно те были его собственностью, и повернулся ко мне с дополнением, – если мне позволено это сказать.

– Конечно, конечно, – сказал я. – В конце концов, это же ваша работа – порицать и назидать.