Право на поединок

Он помнил в подробностях громкую историю с Аракчеевым и одой Рылеева. Министр просвещения — он же шеф цензуры — князь Александр Николаевич Голицын предложил Аракчееву сообщить ему, какие именно строки в оде он относит на свой счет, чтоб была возможность наказать пасквилянта.

Аракчеев промолчал.

Возбудив обвинение против Пушкина, Уваров рисковал оказаться в таком же глупом положении. Да и стоит ли обращать внимание императора на эти гнусности, которые — он-то знал! — были в свое время на языке у любого петербургского сплетника. Поступив так, он неизбежно вставал в позицию оправдывающегося. А император, ничего не знавший о его «домашнем» прошлом, мог заинтересоваться…

Умнее было промолчать.

И тут он получил пакет из Москвы. Увидев имя отправителя, взглянув бегло на содержимое пакета, он с огромным трудом подавил желание скомкать и швырнуть в корзину и письмо и стихи. Но удержался и стал читать, кривясь от удушающей ненависти: «Послание к господину Уварову, министру народного просвещения, президенту Академии наук, автору ученых примечаний к древним классикам, переводчику оды Клеветникам России и пр., и пр.

Покровитель искусств, великий северный Меценат,
В честь тебя вдохновляется моя муза:
In tenui labor, at tenuis non gloria^[9]

: мудрецаПою великие подвиги: прими этот знак почтения,
Великий министр, и скоро Европа и ее ученые
Научатся ценить твои добродетели, твои таланты.

Да, милостивый государь, восторг овладел душой моей, когда я прочитал прилагаемое стихотворение, которым ваш любимец Пушкин только что обогатил русскую словесность, и хотя я уже давно отвык влагать в стесненные размеры свою речь, тем не менее я не мог удержаться и переложил во французские стихи эту удивительную оду, внушенную, без сомнения, тем особым покровительством, каковым ваше превосходительство удостаиваете чтить сынов Аполлона.

Желая привлечь и на мою неведомую музу благосклонный взор северного Мецената, я осмеливаюсь почтительно сложить у подножья Геликона, его недоступной обители, французский перевод последней песни русского Пиндара, этого баловня муз.

Смею надеяться, что ваше превосходительство, который недавно сами удостоили перевести на французский язык „Клеветникам России“, соблаговолите принять это приношение почтительнейшего и преданнейшего из ваших подчиненных.

Твердо решившись познакомить Европу с этим необыкновенным произведением, я предполагаю переслать в Брюссель моему брату, литографу, типографу, издателю и редактору „Индустриеля“, этот перевод с примечаниями, каковых может потребовать уразумение текста; но прежде чем это сделать, я счел долгом подвергнуть мой перевод суждению вашего превосходительства и испросить на это вашего разрешения.

Позволю себе надеяться, что ваше превосходительство оцените чистоту моих намерений, соблаговолите почтить меня благоприятным ответом, а может быть, удостоите и личного свидания почтительнейшего и преданнейшего из своих подчиненных.

А. Жобар,

действительный ординарный профессор греческой, латинской и французской словесности в Казанском университете, чиновник 7-го класса и кавалер ордена св. Владимира 4-ой степени».

Уварову казалось, что сердце его разорвется от бешенства. Мало того, что этот негодяй ткнул своим пером в кровоточащую рану, он еще и лишил Сергия Семеновича возможности выйти из мерзкого положения единственно достойным образом.

Уваров хорошо понимал, что двигало Жобаром в его безумной жажде уязвить, унизить министра…

Альфонс Жобар, уроженец Франции, преподававший некогда французский язык в рижской гимназии, отмеченный начальством как знаток европейских и древних литератур, сделался в двадцать четвертом году профессором в Смольном институте. Он удостоился внимания вдовствующей императрицы Марии Федоровны, получил от нее за прилежную службу золотую табакерку и в двадцать втором году познакомился с попечителем Казанского университета, известным сумасбродом и обскурантом Магницким. Магницкий непрестанно тасовал профессоров в своем университете — кого выгонял, кого перемещал с кафедры на кафедру, а иному поручал преподавать сразу по шесть предметов. Главным и едва ли не единственным признаком, по которому он судил о подчиненных, было их благочестие.

Магницкий считал себя великим сердцеведом. И, увидев Жобара, он проникся к нему неизъяснимым доверием и решил, что это именно тот, кто ему необходим.