Право на поединок

Поединок Киселева с Мордвиновым должен был заворожить его насыщенностью, смыслом, далеко выходящим за границы служебной ссоры двух генералов. Событийную предысторию дуэли он или плохо знал, или принципиально игнорировал. Для него все прочее заслонял «тираноборческий», «бунтовской» колорит поединка. «Слабый» зовет к смертельному ответу «сильного», и не кого-нибудь, а любимца императора. Он видел в этом торжество права чести, права поединка, дававшего дворянину последнюю защиту от посягательств деспотизма на его личное достоинство. Он трактовал поступок Мордвинова как вызов неправедной иерархии.

Липранди и Алексеев подходили к событию с точки зрения здравого смысла: что будет, ежели каждый наказанный офицер станет вызывать за это своего начальника на поединок? Как тогда поддерживать служебный порядок? Поступок Мордвинова для них, профессиональных военных, выглядел сомнительно.

Пушкин смотрел поверх подобных резонов. Он строил философию дуэли как сильного средства борьбы личности с враждебным миром, средства, не контролируемого государством. Потому его всю жизнь так бесили люди, старающиеся увильнуть от поединка. Они — помимо всего прочего — ставили под сомнение само право на дуэль, лишая «человека с предрассудками» этого оружия…

Замечательно в этом поединке и многое другое, опровергающее привычные представления о дуэльных обычаях. Оба противника считают возможным стреляться без секундантов. Оставить Бурцева или отослать его — зависело от Мордвинова. Да все равно, наличие одного секунданта, общего для обоих противников, было незаконным. И, однако же, никого это обстоятельство не смутило и не стало предметом осуждения. Не смутило это и Пушкина — он ведь и сам собирался стреляться с Рутковским один на один. Формальная сторона мало волновала его. Благородные Сильвио и граф в «Выстреле» стреляются в решающей встрече без секундантов.

Готовность ответить вызовом на любую попытку унижения, на любое ущемление прав дворянина в высшем смысле, готовность поставить жизнь на карту ради принципа личной независимости — вот идеал. Всякий иной стиль поведения не соответствовал его представлению о роли чести в дворянском самосознании.

Была в генеральской дуэли одна страшная подробность, с которой мы встретимся не в одном еще поединке. «Мордвинов целил в голову, и пуля прошла около самого виска противника. Киселев целил в ноги и попал в живот». Эта ситуация повторялась в дуэлях с пугающим постоянством… Выстрел в живот был самым «надежным». К нему прибегали в заведомо смертельных дуэлях. Вряд ли Киселев целил в ноги. Он знал, что в случае промаха его шансы остаться в живых при озлобленности противника — ничтожны. Холодный и решительный, он стрелял наверняка.

Поединок генералов волновал Пушкина как образец дуэли-мятежа, дуэли-бунта против взаимоотношений условных и искусственных, навязанных деспотическим государством, — отношений, суть коих определялась не реальными достоинствами человека и дворянина, а его служебным положением.

Таких дуэлей в России было немного. Но они бывали…

В 1797 году молодой генерал-майор Бахметев, командуя главным дворцовым караулом, ударил тростью за какое-то упущение по службе состоящего в том же карауле юного подпрапорщика Кушелева. Времена были павловские, самое начало, император поклялся подтянуть распущенную Екатериной гвардию и ежедневно подавал старшим начальникам примеры бешеной невоздержанности в обращении с офицерами. Трость стала непременным атрибутом парадного снаряжения. Трудно было удержаться от соблазна пустить ее в ход…

Кушелев, аристократ с высокими понятиями о личной чести, немедленно вызвал Бахметева. Тот отказался дать сатисфакцию.

Упорствовать не приходилось. Если бы дело дошло до императора — унизительная отставка и ссылка в деревню были бы самым благополучным исходом. Кушелев перевелся из гвардии на Кавказ — в Кавказский гренадерский полк. Воевал и ждал своего часа.

Бахметев, забывший об инциденте, служил в Петербурге.

Осенью 1803 года, когда времена изменились, Кушелев, уже штабс-капитан, получил отпуск и явился в столицу — мстить.

Сразу по приезде он послал Бахметеву новый вызов.

Бахметев оказался в трудном положении. Ему, генералу, стреляться со штабс-капитаном за дело шестилетней давности, в те поры обыкновенное, казалось нелепостью. Нелепость эта, помимо прочего, угрожала не только его жизни, но его карьере. Встретившись с Кушелевым, он признал, что тогда, в девяносто седьмом году, был не прав. То есть, по сути дела, извинился.

Но Кушелеву не этого было нужно. Он желал стреляться.

Сын тайного советника, сенатора, связанный родством и дружбой со многими семьями большого света, он всюду высмеивал генерала, робеющего выйти к барьеру. Дело получило широкую огласку.