Право на поединок

Но, скажут, в это время открывали новые университеты, увеличили штаты учителям и профессорам, посылали молодых людей за границу для усовершенствования в науках.

Это значило еще увеличивать массу несчастных, которые не знали, куда деться со своим развитым умом, со своими требованиями на высшую умственную жизнь… Ничего удивительного, если иные из молодых людей доходят до самоубийства…»

Никитенко сравнивал отнюдь не эпоху до 14 декабря и после. Он говорил о годах деятельности Уварова — после тридцать первого года, когда «открывали новые университеты… посылали молодых людей за границу». Он говорил о наступлении уваровщины, просвещавшей людей для рабского существования, и о страшной деформации душ от безжалостной двойственности процесса…

Кончали с собой не только молодые люди. В тридцать седьмом году застрелился неукротимый полковник фон Бок, некогда близкий к Александру и в бешеном меморандуме высказавший ему всю горечь разочарования людей дворянского авангарда. Это было в семнадцатом году. Он был объявлен сумасшедшим и провел девять лет в Шлиссельбурге.

Освобожденный Николаем под тщательный полицейский надзор, фон Бок прожил в своем имении десять лет, присматриваясь к происходящему в стране. И на одиннадцатый год — застрелился.

Они уходили — люди дворянского авангарда.

Скоро умрет Денис Давыдов, вытесненный и оскорбленный.

Скоро умрет Сперанский, униженный и сломленный.

Они не доживут до конца четвертого десятилетия века.

За ними уйдет, «измучен казнию покоя», Михаил Орлов.

Вот-вот ошельмуют и объявят безумцем Чаадаева…

19 октября тридцать шестого года, окончив послесловие к «Капитанской дочке», Пушкин начал ответ Чаадаеву на присланное им «философическое письмо», опубликованное в «Телескопе».

Он искренне был не согласен с историческим взглядом Чаадаева, но в черновом варианте ответа начертал свою картину, по злой горечи не уступающую чаадаевской: «Петр Великий укротил дворянство, опубликовав Табель о рангах, духовенство — отменив патриаршество… Но одно дело произвести революцию, другое дело это закрепить ее результаты. До Екатерины II продолжали у нас революцию Петра, вместо того, чтобы закрепить ее результаты. Екатерина II еще боялась аристократии; Александр сам был якобинцем. Вот уже 140 лет как Табель о рангах сметает дворянство; и нынешний император первый воздвиг плотину (очень слабую еще) против наводнения демократией, худшей, чем в Америке…»

Он имел в виду дурную, рабскую демократию официальной народности. И, стараясь изо всех сил сохранить человеческую признательность императору, которому считал себя обязанным, он преувеличивал его благие намерения, он все еще хотел верить, что Николай вернется к идеям конца двадцатых годов…

«Что касается духовенства, оно вне общества, оно еще носит бороду. Его нигде не видно, ни в наших гостиных, ни в литературе… Оно не принадлежит к хорошему обществу. Оно не хочет быть народом. Наши государи сочли удобным оставить его там, где они его нашли. Точно у евнухов — у него одна только страсть к власти. Потому его боятся».

Переписывая письмо набело, он многое смягчил. Все, кроме оценки окружавшей их жизни.

В беловом варианте: «Поспорив с вами, я должен вам сказать, что многое в вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь — грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко».

В черновике: «Что надо было сказать и что вы сказали, это то, что наше современное общество столь же презренно, сколь глупо; это всякое отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости, праву и истине: ко всему, что не является необходимостью. Это циничное презрение к мысли и к достоинству человека. Надо было прибавить (не в качестве уступки, но как правду), что правительство все еще единственный европеец в России. И сколь грубо и цинично оно ни было, от него зависело бы стать сто крат хуже. Никто не обратил бы на это ни малейшего внимания…»

Если бы Никитенко, считавший Пушкина циником, восхвалявшим чистую красоту, а при этом исполненным нравственного безобразия, мог прочесть эти строки, он поразился бы совпадению их оценок происходящего…

Вечером того же дня 19 октября Пушкин на лицейском юбилее начал читать стихи, написанные на этот случай, — и не смог. Голос его прервался, и он, отвернувшись, закрыл рукой лицо…

Через две недели он получит анонимные письма.

Если уходящая эпоха уходит, не выполнив своего предназначения, для коего имела силы и средства, она уходит тяжело, болезненно, свирепо, волоча за собою — как взбесившийся конь застрявшего ногой в стремени всадника — тех, кто не смирился с поражением и пытался удержаться в седле.

Русская дуэль, или Агония дворянской чести

Как человек с предрассудками — я оскорблен.

Пушкин, 1836