Право на поединок

«Современник» не расходился. Тираж его падал от номера к номеру. После смерти издателя неразошедшиеся экземпляры первых выпусков рассматривались опекой как цены не имевшие, как макулатура…

Когда «Современник» был разрешен, Сергий Семенович, взбешенный, широко предрекал его неуспех. И, соответственно, как мог, этому неуспеху способствовал.

В январе Никитенко записал в дневник сразу после известий о скандале с «Лукуллом»: «…дня за три до этого Пушкину уже разрешено было издавать журнал… Цензором нового журнала попечитель назначил Крылова, самого трусливого, а следовательно, и самого строгого из нашей братии».

14 апреля: «Пушкина жестоко жмет цензура. Он жаловался на Крылова и просил себе другого цензора, в подмогу первому. Ему назначили Гаевского. Пушкин раскаивается, но поздно. Гаевский до того напуган гауптвахтой, на которой просидел восемь дней, что теперь сомневается, можно ли пропускать в печать известия, в роде того, что такой-то король скончался».

Дело было даже не в постоянных мелких придирках, а в том, что, пристально следя за журналом, Уваров пресекал каждую попытку Пушкина заговорить на политическую тему. Он выбрал эту тактику, ибо разрешение дано было императором на литературный журнал, и позиция его оказывалась неуязвимой.

Чисто литературный журнал обречен был на неуспех.

Попытки апеллировать к Бенкендорфу не удались. Сергий Семенович на сей раз все рассчитал точно.

В августе Пушкин сделал последнюю — чрезвычайно для него важную попытку. Он подал в цензуру статью «Александр Радищев». Помимо всего прочего это была декларация своих намерений. Он снова пытался убедить правительство поверить чистоте и положительности его намерений. Он чувствовал, знал, что для правительства он остается — как это ни поразительно! — автором «Гавриилиады», «Вольности», «Андрея Шенье», «возмутительных стихов» — прежде всего.

Он не только в этом не ошибался, но и даже преуменьшал для себя подозрения правительства.

После его смерти Бенкендорф в отчете за тридцать седьмой год с окончательной ясностью сформулировал отношение свое и Николая к убитому: «Пушкин соединял в себе два единых существа: он был великий поэт и великий либерал, ненавистник всякой власти. Осыпанный благодеяниями государя, он однако до самого конца жизни не изменился в своих правилах, а только в последние годы стал осторожнее в изъявлении оных. Сообразно сим двум свойствам Пушкина, образовался и круг его приверженцев. Он состоял из литераторов и из всех либералов нашего общества».

Они искренне считали его центром оппозиции. Но как прав был поздно прозревший Вяземский, горько повторивший слова Мицкевича: «Он умер, сей человек, столь ненавидимый и преследуемый всеми партиями».

И Пушкин сознавал это дьявольское недоразумение.

Он хотел сказать власти, что не «упорствует в тайном недоброжелательстве» и не стремится вызвать возмущение, а проповедует «улучшение государственных постановлений», и не нужно ему в том мешать.

«Смиренный опытностию и годами, — писал он о Радищеве, — он даже переменил образ мыслей, ознаменовавший его бурную и кичливую молодость. Он не питал в сердце своем никакой злобы к прошедшему и примирился искренне со славной памятью великой царицы.

Не станем укорять Радищева в слабости и непостоянстве характера. Время изменяет человека как в физическом, так и в духовном отношении. Муж, со вздохом или с улыбкою, отвергает мечты, волновавшие юношу. Моложавые мысли, как и моложавое лицо, всегда имеют что-то странное и смешное. Глупец один не изменяется, ибо время не приносит ему развития, а опыты для него не существуют».

Он писал о себе. И далее следовало самое важное: «Он как будто старается раздражить верховную власть своим горьким злоречием; не лучше ли было указать на благо, которое она в состоянии сотворить? Он поносит власть господ, как явное беззаконие; не лучше ли было представить правительству и умным помещикам способы к постепенному улучшению состояния крестьян; он злится на цензуру; не лучше ли было потолковать о правилах, коими должен руководствоваться законодатель, дабы с одной стороны, сословие писателей не было притеснено и мысль, священный дар божий, не была рабой и жертвою бессмысленной и своенравной управы; а с другой — чтоб писатель не употреблял сего божественного орудия к достижению цели низкой и преступной? Но все это было бы просто полезно и не произвело бы ни шума, ни соблазна, ибо само правительство не только не пренебрегало писателями и их не притесняло, но еще и требовало их соучастия, вызывало на деятельность, вслушивалось в их суждения, принимало их советы — чувствовало нужду в содействии людей просвещенных и мыслящих, не пугаясь их смелости и не оскорбляясь их искренностью».

Это была программа идеальных взаимоотношений власти и писателей.

Не надо принимать все сказанное за чистую монету. Он вел свою игру. Он прекрасно знал цену екатерининской любви и уважения к литераторам.