Право на счастье

Давно это было, в последний год войны, я тогда совсем девчонка ещё была, только семилетку закончила и пришла в госпиталь работать. Определили меня в ожоговое отделение. Ох, каких ожогов я там только не насмотрелась. Обожженные, в основном, танкисты все были. Они чаще других горели, в танках то. Так вот, лежал там у нас один танкист. Ноги по колено отрезаны, сгорели они у него до костей, вот ему их и отрезали, чтоб гангрена не началась. На теле были ожоги, но меньше, видно, фуфайку свою горящую он снять успел, а сапоги вот нет. Руки тоже были обожжены, но их хоть не отрезали, так, только два пальца были отрезаны на правой руке. Лицо тоже всё в бинтах было. Губы только не забинтованы, точнее рот, кормить то его надо было как-то!

Все думали, что не выживет он, а он выжил. Я часто рядом с ним сидела, газеты ему читала, новости с фронта. Письма ему читала, которые он от матери получал, и сама под его диктовку ей писала. Когда им кино крутили, рассказывала, что на экране происходит. Он сначала стеснялся меня, я ж малявка совсем была, мне только 15 лет исполнилось, а он уже войну прошел. Хотя самому-то тогда всего 26 годков было, – тёть Клава вздохнула, вспоминая, отхлебнула уже остывший чай и продолжила:

– Он долго у нас лежал. Остальные кто выписывался, кто умирал. А он вот выздоравливал, медленно, но выздоравливал. Я уже тогда при перевязках помогала. Ему когда бинты с головы-то при мне сняли первый раз, я от ужаса чуть не закричала. Не лицо, а сплошное месиво из запёкшейся крови, мёртвой кожи, свежей крови от прилипших бинтов. Волосы, правда, были, но седые. И это в 26 лет-то!

А не закричала только потому, что врач мне кулак под нос сунул и губами одними прошептал: "молчи". Врач у нас хоть и суровый дядька был, но хороший. Он, как увидел, что я смотрю, не отрываясь, на ожоги эти на его лице, а сама, того и гляди в обморок грохнусь, вообще из кабинета меня вроде как за лекарством отослал. А танкист тот под бинтами ещё и с примочками на глазах был, не видел меня.

"Что, – говорит, – очень я красивый, Клава?"

"Нет тут Клавы твоей, я её за лекарством послал", – доктор ему отвечает, а сам мне рукой показывает, чтоб я не отвечала ему и уходила.

Я тогда в коридор выскочила и на улицу, в парк. В берёзку свою любимую лбом упёрлась и рыдала. Была там у нас одна берёзка в парке, два дерева стволами сросшиеся, а кроны уже две. Я к ней часто приходила, хорошо мне там у неё было. Вот и в тот раз я к ней прибежала. Поплакала, а потом опять в кабинет пошла, помогать перевязки делать. До самого вечера делала, успокоилась. Только вечером к тому танкисту пришла. Им в тот день кино привезли новое, вот я и пришла опять пересказывать ему. Он, когда шаги мои услышал, сказал: "Я думал, что ты не придёшь больше".

"Почему?", – спрашиваю, а сама всё на голову его забинтованную смотреть не могу.

"Так я же знаю, что напугал тебя сегодня рожей своей обожженной. Ты же ведь и сейчас на меня не смотришь, хоть я и забинтован".

Я как услышала это от него, меня как током пробило. Откуда, думаю, он знает, куда я смотрю? Сама из упрямства глаза на него подняла и говорю: "А вот и не угадал. Смотрю я на тебя".

"Смотришь. Только видишь уродство моё, и потому страшно тебе. Ты иди сегодня, Клава, я не буду кино смотреть. Спать я буду" – сказал и отвернулся к стенке, ещё и одеяло на голову натянул. А я смотрю, у него на тумбочке из хлебного мякиша куколка вылеплена. Как он, не видя, и имея всего восемь пальцев, вылепил её? И так мне захотелось эту куколку взять! Ведь я сразу поняла, что он её для меня вылепил. Но у раненых нельзя было ничего брать. И вот, значит, сижу я у его кровати, на куколку эту в темноте смотрю и плачу. В палате свет только от экрана на стене, где кино показывают. Кино громкое, сюжет идёт, раненые смотрят, смеются. Комедию им привезли, а я сижу и плачу. Так мне, знаешь, обидно вдруг стало, что он выгнал меня.

Я вроде тихо сидела, носом не шмыгала, а он всё равно услышал. Развернулся на кровати в мою сторону, рукой ладошку мою нашёл, и гладить начал. Гладит, и приговаривает что-то тихо-тихо, а мне не слышно из-за фильма то! Я придвинулась к нему, спросить хотела, думала, может, хочет он чего, а он вдруг поцеловал меня. И ведь сразу в губы! Как он их так точно нашёл? И так мне хорошо стало от этого его поцелуя. Я целоваться то и не умела ещё, а он, видно, уже знал как, вот он-то меня и научил.

Я потом не знала, как в глаза остальным раненым смотреть. Это ведь только кажется, что в палате темно, и они все кино смотрят. Но ни один из них ничего не сказал, все сделали вид, что не видели ничего. Вот ведь, какие мужчины были! – тёть Клава опять вздохнула и замолчала.

– Тёть Клав, давайте ещё чаю, а то ведь остыл уже! – предложила Ника.

– А давай! – махнула она рукой, соглашаясь, – а то что-то я тут расчувствовалась у тебя!

Ника сделала им свежего чая. Поставила перед тётей Клавой кружку и приготовилась слушать дальше.