Право на возвращение

— Нет… Впрочем, когда-то был. Я занимался историей. Мой отец был ученым, он встречался в Европе с профессором Исраиловым. — Он осторожно отхлебнул ослепительно-горячего чаю. Дождь барабанил в окна.

— Потрясающе! Теперь я понимаю, почему вы пришли во второй раз. Вы сами-то откуда?

— Из Голландии. — Тут Брам почти не наврал.

— И давно вы стали мусульманином?

— Да — вернее, я только теперь понял, что многие годы ощущал себя мусульманином. Я шел путем, указанным пророком, sallallahu alaihi wa sallam.[95]

— Вы — волонтер?

— Да.

— Я хотел задать вам странный вопрос.

— Задавай.

— Вы знаете, что шахматы запрещены?

— Как так — шахматы запрещены?

— Игра запрещена. Шахматы. Шестьдесят четыре клетки.

— Нет, я не знал.

Юноша доверительно наклонился к нему и, заговорщицки подмигнув, прошептал:

— А вы в шахматы играете?

И Браму вдруг показалось, что на лице юноши появилось типичное, свойственное только еврейским подросткам выражение: смесь иронии, любопытства и лукавства. Он видел такие лица сотни раз, когда преподавал в Тель-Авиве. А может, ему почудилось?

— Раньше играл, с отцом…

— У меня есть доска, — сообщил юноша, не спуская глаз с входной двери. — Наверху, в одной из комнат, спрятаны доска и фигурки, кроме одной: я потерял черную башню.

— Ее можно заменить чем угодно: кусочком дерева, камушком, — посоветовал Брам.

— Когда вы сможете прийти?

— Завтра… Или послезавтра?

— Послезавтра. Но вам придется отнести меня наверх. Сам я туда не заберусь.

— А что там, наверху?

— Ничего. Пустые комнаты. Правда, есть стол и два стула. И в тайнике спрятаны доска и мешочек с фигурками.

— Я приду, — сказал Брам.

— Это запрещено, — напомнил юноша, протягивая ему руку, и назвал свое имя: — Эркин.

— Ибрагим, — ответил Брам, пожимая его руку. — Я очень давно не играл в шахматы.

— Я тоже играл нечасто, — успокоил его Эркин. — Но мы все вспомним, пока будем играть.

— Если это запрещено, где ты научился играть?

— В приюте.

— В каком приюте?

— В приюте у профессора.

Сколько ему могло быть лет? Двадцать? Не объявляли ли когда-нибудь этого парнишку в розыск? Волосы у него черные, но слишком светлая кожа; интересно, был ли он знаком с малышом? И не знает ли, где может быть малыш сейчас? Брам спокойно кивнул, сердце его бешено колотилось где-то у горла.

— А приют существует до сих пор?

— Он разрушен землетрясением. Такова была воля Аллаха Милосердного, да будет благословенно и прославляемо имя Его.

— Ты был там, когда это случилось?

— Да. Я угодил под падающую балку, и меня парализовало — все, что ниже пояса.

— Какой ужас, — посочувствовал Брам.

— Тем выше ценится мой путь к Аллаху Милосердному, да будет благословенно и прославляемо имя Его.

— А остальные, те, кто жили в приюте?

— Мне повезло. Почти все погибли.

Брам умирал от желания расспросить его обо всем, но надо было сдерживаться. Шансов, что малыш все еще жив, оставалось немного.

— Кто научил тебя играть в шахматы?

— Мой друг Хайуд.

— Чем вы занимались в приюте?

— Мы изучали Коран, хадисы и сунну.[96] И много тренировались. Мы все очень метко стреляли и владели ножом, могли убить врага голыми руками. Мы мечтали стать мучениками, умереть во имя Аллаха Милосердного, да будет благословенно и прославляемо имя Его. И до сих пор это — моя цель. Я был бы счастлив, если бы смог совершить то, чему учил нас профессор!

— Чему он вас учил?

— Что жертвовать собой — высшее благо.

— Вы все были сиротами?

— Да. Из разных стран. Я, например, родился во Франции.

— А твои родители тоже были мусульманами?

— Все рождаются мусульманами. Но истинный путь приходится искать среди лжи и соблазнов.

— Это правда, — согласился Брам, гадая про себя, не вызвал ли он нечаянно подозрений.

— И из моей страны, из Голландии, тоже кто-то был?

— Хайуд, шахматист. Его имя означает «гора». Он и выглядел как гора, высокий блондин. Сирота из Голландии. Нас собирали по всему миру.

— Хайуд тоже погиб во время землетрясения?

— Нет, он был послан год назад для исполнения миссии. Может быть, он уже погиб как мученик и получил воздаяние на небесах.

— Ты что-то помнишь о своем детстве во Франции?

— Нет. Слишком много времени прошло. Смутно. Какой-то длинный коридор. Комнату. Там было плохо. Я был сиротой.

— А Хайуд что-нибудь рассказывал?

— Нет. Мы редко говорили об этом.

— Но он умел играть в шахматы?

— Да. Он сам выточил фигурки. Он был жутко способный.

— Там висит снимок детей, которые жили в приюте, он был сделан в мае две тысячи десятого года. Ты там тоже есть?

— Меня там нет. Почти все, кто там сняты, погибли в ту ночь. Это ужасно, но Аллах Милосердный, да будет благословенно и прославляемо имя Его, знает, что Он делает. Для нас воля Его непостижима.

— Эркин, — сказал Брам, чувствуя в груди жар, словно там разгорался костер, и опасаясь, как бы мозг не разнесло взрывом, — Эркин, ты не скажешь мне, кто изображен на том снимке? Я хотел бы помолиться за них.