Право умирать первыми. Лейтенант 9-й танковой дивизии вермахта о войне на Восточном фронте. 1939–1942

Как же теперь далеки первые послевоенные времена с их голодом, стыдом, отчаянием и надеждами. В августе 1945 года в доме нас собралось много. Весной в Блюменшейдт приехала вся семья жены моего брата Клеменса, уроженцы Верхней Силезии. Они проделали долгий путь на четырех лошадях, двух телегах и двух автомобилях. Две лошади и автомобиль были потеряны в пути, где-то в Чехословакии. Маленькая машина была конфискована новыми хозяевами страны – французами в июле. Лили, жена моего брата, родила первенца в окружении пьяных пленных, русских и поляков, освобожденных несколькими днями ранее союзниками при их продвижении через Германию. Она оказалась в деревушке в Верхней Саксонии, затерянная в разлившемся по стране человеческом море беженцев, вдали от мужа, еще продолжавшего сражаться с англичанами где-то на севере. Один добрый русский старик помог ей разрешиться и защитил от поползновений своих товарищей. А Фриц-Лео в нескольких километрах восточнее Динана попал в плен к американцам. Он находился в передовых порядках своей 2-й танковой дивизии, которая была на острие удара во время наступления в Арденнах. Его отправили в один из огромных лагерей для военнопленных, устроенных американцами во Франции, какая-то добрая душа спасла его от французских вербовщиков рабочей силы, и в один прекрасный день он пешком, с котомкой за спиной, пришел домой.

Мы, двенадцать человек, жили все вместе в одной комнате, единственной отапливаемой, а свои ледяные постели согревали кирпичами, которые днем держали в печи. Угля не было, и приходилось ходить в лес за дровами, но они были сырыми и плохо горели. Все работали на земле, в том числе женщины. Время от времени на ферму являлась французская комиссия, пересчитывала коров и свиней и забирала лучших. Однажды купленные в Париже бабушкой до 1914 года столовое серебро и белье конфисковали под предлогом, что они были украдены во время оккупации. На рыночной площади Виттлиха вновь, как и пятнадцать лет назад, развевался сине-бело-красный флаг, проходя мимо которого надо было снимать головной убор. Мы подчинялись молча, без бунта, как было в 1920-м. На этот раз не могло быть споров относительно ответственности за развязывание войны. Французская зона оккупации считалась самой суровой из всех четырех, на которые в 1945 году разделили Германию. Даже более суровой, чем русская. У нас не пытались завоевать симпатии местного населения идеями, идеалами. От нас требовали искупать свою вину, нести наказание, возмещать ущерб и восстанавливать разрушенное за четыре года оккупации.

Как искупать? Вечером, после работы в поле, я набрасывался на современную литературу, хлынувшую на нас отовсюду. Эта литература затопила немецкие дома, словно масса воды прорванной плотины. Это были еще не книги, а только газеты. Они в деталях описывали события прошлого, совершенные нами: концлагеря, массовые убийства, конец Гитлера в Берлине, драму Сталинграда, смерть офицеров 20 июля. Мы не комментировали. У нас не было на это времени, мы жили в постоянных заботах о хлебе насущном и проблемах с оккупантами. Мы не могли говорить об этом из какой-то стыдливости, что ли.

Мы почти с облегчением встретили инициативу молодого бургомистра Виттлиха, призвавшего всех жителей добровольно поучаствовать при расчистке города от завалов. Накануне Рождества 1944 года Виттлих пережил жестокую американскую бомбардировку, целью которой было разрушение одного из транспортных узлов при наступлении в Арденнах. Три четверти города теперь лежало в руинах. Два раза в неделю мы выходили с кирками и тачками на работу и, камень за камнем, прокладывали дорогу через гору, которая всего несколько месяцев назад была центром нашего города. Это была хорошая работа, где бок о бок трудились адвокат и рабочий, пекарь и столяр, старые и молодые. Все мы находились на одной галере, все были немного виноваты за несчастье родины и могли внести свой, да, очень скромный вклад в ее возрождение из руин.

Какой она станет, эта родина, эта Германия, завтра? Таких вопросов мы себе не задавали. Кроме того, мы уже не были хозяевами своей судьбы. Другие решали за нас, а мы не имели никакого влияния на их решения. Они занимали лучшие дома, уцелевшие во время войны. Они разгуливали в своих красивых мундирах и разговаривали на языке, который очень немногие из нас понимали или хотели понимать. Мы стали париями, и осознание этого нашего положения заставляло нас держаться вместе.