Право умирать первыми. Лейтенант 9-й танковой дивизии вермахта о войне на Восточном фронте. 1939–1942

Мой отец был уже слишком стар, чтобы разбивать камни. Он продолжал вести привычную жизнь, как если бы войны не было. Он еще не вернулся из своей «внутренней эмиграции», в которую ушел еще в первые годы нацизма. Конечно, он следил за всеми перипетиями войны, за борьбой вермахта, но только как военный. После разгрома Франции в 1940 году он на короткое время пришел к мнению, что англичане, возможно, отступятся. Но после Балканской кампании был убежден, что Германия уже не сможет выиграть войну. Для старого генерала эта уверенность стала невероятно печальной и горькой. Ежедневно слушая сводки военных новостей, он присутствовал при агонии армии, возрождение которой приветствовал со слезами волнения. Когда с интервалом в пять дней были убиты два его сына, один под Москвой, другой над Тобруком, он почувствовал, что они отдали жизнь напрасно, что германский флаг уже нигде не возьмет верх. И это причиняло ему настоящую боль. Он слишком презирал тогдашних властителей Германии, чтобы не принять поражение. Но понимал ли он, что эти властители увлекли за собой в падение и саму Германию?

Поскольку редко покидал территорию своего имения, он не мог убедиться в этом своими глазами. Всего лишь раз я видел его столкновение с реальностью. Был 1948 год. Моя сестра, вышедшая замуж и переехавшая в Гольштейн, родила первенца, и все мы отправились на крестины. Через три года после окончания войны Германия оставалась огромным полем руин. В Кобленце мы сели на поезд, товарный, как обычно; он тронулся в путь, когда уже начало смеркаться. А когда рассвело, поезд как раз добрался до окраины Гамбурга и ехал по предместьям огромного города на сниженной скорости. Отец стоял перед открытой дверью и смотрел на места, мимо которых мы проезжали. Куда только достигал взгляд, были руины, одни руины и ничего больше. Это не были даже остовы домов, а просто пустыня из камней, кровель и щебня, лунный пейзаж, в котором извилистые тропки или просто впадины указывали, что когда-то на этом месте была улица или площадь. Можно было видеть пришедших за водой к колодцам мужчин и женщин с ведрами. Отец стоял неподвижно, время от времени качая головой. Двадцать девять лет назад, в ноябре 1919 года, он возвращался из английского плена и проехал Германию с севера на юг, на поезде, стоя в генеральском мундире в коридоре, потому что купе первого класса заняли мятежники. Он часто рассказывал мне об этом унизительном путешествии. Однако тогда Германия, несмотря на поражение, еще стояла на ногах, а ее города избежали страшной бойни. Жизнь в них продолжалась почти так, как будто ничего не произошло. На сей раз все было кончено. Как страна сможет когда-нибудь восстановиться после такого разгрома? Огонь спустился с небес и уничтожил Содом и Гоморру. Я никогда не видел отца таким потрясенным. Хорошо еще, что ночь пощадила его и избавила от вида Кёльна, Рура, Бремена, от человеческих гроздей, штурмующих вагоны для скота или ищущих оброненные картофелины.

А потом был Нюрнберг. Постепенное осознание совершенного от нашего имени без нашего ведома. Мы приняли этот процесс без рассуждений. Мы не реагировали при вынесении приговоров, а затем при казнях виновных. Папен, «дядя Франц», был оправдан, но теперь мы знали, что он сделал. Когда позже отец случайно встречал его на трибунах ипподромов, не здоровался. Я увиделся с дядей Францем лишь однажды, незадолго до его оправдания в Нюрнберге. В жалкой маленькой палате городской больницы он ждал, когда предстанет перед немецким судом. Он был оживлен, почти агрессивен, нисколько не удручен своей судьбой или разоблачениями на процессе. Он готовился защищать себя перед гораздо менее грозным судом, составленным из его соотечественников, и торжествующе показывал мне первые страницы своей рукописи.

– Видишь, они не могли меня осудить! – воскликнул он. – Я всюду смог доказать свою добрую волю.

Эта добрая воля и сегодня служит многим немцам пропуском через тени прошлого.

Мы с братьями почувствовали возмущение только тогда, когда на суд победителей потащили наших военачальников. Я испытал глухую боль, видя, как старый и почти слепой фельдмаршал фон Манштейн, с непроницаемым лицом, выслушивал приговор английского военного трибунала в Гамбурге: восемь лет тюрьмы, за то, что в тылу его группы войск в России эсэсовцы расстреляли тысячи евреев.