Правонарушительницы. Женская преступность и криминология в России (1880-1930)

Многие из тех, кто занимался проблемой детоубийства, согласились с оценкой Верховного суда и с предписанием выносить более мягкие приговоры. Например, юрист М. Андреев писал, что если отправлять в тюрьму молодых женщин, повинных в детоубийстве, жизнь их будет испорчена, а нравственность не исправится. При этом он считал, что отцам, которые подталкивают женщин на убийство детей, равно как и тем, кто получает от детоубийства материальную выгоду, следует назначать самое суровое наказание [Андреев 1928: 144][291]. Маньковский был с этим согласен: он подчеркивал, что трактовка детоубийства Верховным судом подтверждает основные принципы советской пенитенциарной теории, в рамках которой наказания назначаются в зависимости от «общественной опасности» правонарушителя, а не только вида преступления. Это предполагает, что детоубийство, совершенное женщиной, представляет собой меньшую опасность для общества, чем детоубийство, спланированное мужчиной [Маньковский 1928: 270]. Психиатр А. Ф. Шестакова также отмечала, что в тех случаях, когда детоубийство совершалось замужней женщиной, муж ее часто проходил по делу как сообщник, даже в тех случаях, когда собственно убийство был делом рук именно женщины [Шестакова 1928: 161][292]. В одном случае, например, девятнадцатилетняя Александра Гугина родила ребенка без посторонней помощи, убила новорожденного и спрятала тело, поскольку ее жених Павел Киселев сказал, что женится на ней, только если она избавится от младенца. Признав ответственность Киселева в принуждении Гугиной к убийству, суд отправил его в тюрьму, Гугину же в итоге полностью освободил от наказания[293]. В этом случае, равно как и во многих других, советские суды признавали роль мужского влияния в детоубийстве и приписывали отцу более высокую долю ответственности за соучастие.

Андреев выяснил, что детоубийство, совершаемое отцом, — достаточно новое явление, которое стало реакцией на строгость в применении советских законов об обязанностях по содержанию ребенка. Пытаясь избежать выплаты алиментов, мужчины часто подталкивали жен и подруг к прекращению беременности или к детоубийству [Андреев 1928: 142][294]. Что выглядело еще тревожнее, криминологи отметили готовность женщин совершать детоубийство по требованию мужа или возлюбленного. Например, психиатр В. В. Браиловский описывает случай, когда Анна И. за несколько месяцев до родов уже решила убить ребенка, потому что понимала, что в противном случае ее возлюбленный на ней не женится [Браиловский 1929: 74][295]. В принципе, тот факт, что женщины готовы были убивать детей по требованию сожителей и за обещание жениться, свидетельствует о большом дефиците мужчин в годы непосредственно после войны и о том, как сложно было женщине найти мужа. Кроме того, он демонстрирует, что в раннесоветском обществе брак сохранял свою важность — если не на официальном, то на практическом уровне. Стремление женщин выйти замуж отражало не только экономические потребности семьи в СССР и финансовую зависимость женщин, но и сохранившуюся культурную значимость института брака и сопротивление масс его искоренению. Несмотря на все попытки реформ в первые годы советской власти, брак и семья оставались основополагающими общественными институтами — в 1936 году государство признало этот факт, приняв новый семейный кодекс, в котором было провозглашено укрепление семьи, осложнен развод, криминализированы аборты, а семье приписана более высокая степень социальной ответственности[296].

В 1928 году Верховный суд выпустил директиву, где разъяснялась ответственность отца в случае детоубийства. Подчеркнув, что мягкость приговоров за детоубийство направлена не только на просвещение, но и на укрепление экономики и общественного порядка, суд объявил, что отец является «общественно опасным», если отказывается помогать матери в нужде. Верховный суд решил, что если отец замешан в преступлении в качестве соучастника, его следует судить за преднамеренное убийство и выносить достаточно суровый приговор, который отражал бы тот факт, что вся тяжесть «общественной опасности» лежит на нем, а не на матери, то есть реальной преступнице. Более того, Верховный суд постановил, что отца, имеющего материальную возможность поддерживать ребенка, но отказавшего матери в ее просьбе о помощи, следует считать виновным в отказе от родительской заботы[297].