Правонарушительницы. Женская преступность и криминология в России (1880-1930)

В 1920‑е годы криминологи считали детоубийство воплощением тех самых сущности и двойственности, которые они усматривали в женской преступности в целом. С одной стороны, детоубийцы были «злодейками», извергами, которые действовали вразрез с нормальной женской ролью роженицы и кормилицы и тем самым угрожали общественному порядку. В то же время женщины эти оставались «жертвами» отжившей сельской морали, материальных условий, собственных партнеров, своей отсталости и несознательности, равно как и женской физиологии. В этом смысле они заслуживали сострадания, снисхождения и перевоспитания. Связывая «невежество» женщин касательно их прав советских гражданок с их физиологией, суды и криминалисты приписывали женщинам-преступницам определенные свойства, которые подкрепляли традиционные представления о месте женщины в обществе и ставили под вопрос ее способность к полноправному участию в жизни советского общества. То, что женщины продолжали убивать своих детей, причем все в большем количестве, служило для криминологов показателем неэффективности мер, направленных на просвещение населения, особенно женщин. Более того, жизнь в период НЭПа заставила большевиков переложить большую часть бремени соцобеспечения на граждан и на семьи, в результате у женщин почти не осталось возможности спастись от давления со стороны их окружения и традиционной морали — того, что подталкивало к детоубийству.

Советская судебная практика подкрепляла представления криминологов о детоубийстве, поскольку преступницам назначались небольшие или условные сроки, а более тяжелая ответственность и более строгое наказание налагались на мужей и любовников, выступавших сообщниками и подталкивавших женщин к убийству младенцев, либо отказывавшихся ребенка содержать. Этот перенос ответственности отражает представление судов о том, что женщины остаются отсталыми и пока не усвоили социалистическую мораль. Детоубийцы якобы просто не понимали, какие привилегии даровал им социализм, и в свете такого отсутствия сознательности суды смягчали ответственность перед законом и назначали небольшие сроки. При том что акцент на роли мужчин в детоубийствах отражал стремление советского законодательства исключить эксплуатацию более слабого, политика эта сохраняла явственную гендерную предвзятость, а именно — в свете роста числа детоубийств перекладывала на мужчин ответственность за их жен и любовниц и тем самым закрепляла в советской политике традиционные патриархальные представления.

Для криминологов 1920‑х годов детоубийство воплощало в себе зазор между городом и деревней, современностью и отсталостью, пролетариатом и крестьянством, мужчинами и женщинами. Оно превратилось в мерило социалистического прогресса: по нему можно было судить о том, насколько далеко крестьяне оставались от идеалов революции и современного советского общества, оно подчеркивало необходимость проведения культурно-просветительской работы в их среде. Оно же обнажало отсталость сельских жительниц, отсутствие у них социалистической сознательности и живучесть традиционной крестьянской культуры и морали. Детоубийство говорило криминологам о том, что меры советского правительства, направленные на защиту женщин и детей — например, те, которые были обозначены в Семейном кодексе 1918 года, — вступали в противоречие с неизжитыми, но устаревшими представлениями о женской чести, чистоте и позоре. Эти противоречия и создавали ту пропасть, что отделяла крестьянство и женщин от остальной части советского общества.

Криминологи делали упор на классовых и гендерных различиях, что отражало идеологические приоритеты и классовую иерархию внутри советской системы. Называя детоубийство преступлением, характерным для отсталых крестьянок и эгоистов-отцов, криминологи и суды задавали шаблон должного поведения, каковое ожидается от честных и ответственных советских граждан. В объяснениях детоубийств криминологи находили подтверждения своим взглядам на советское общество — подход, в котором сочетались большевистские идейные приоритеты и традиционный взгляд на общественную и гендерную иерархию. Эти взгляды перекликались с более общими тенденциями в советском обществе и способствовали формированию курса развития СССР после завершения НЭПа. На практике, впрочем, побуждения, толкавшие женщин на детоубийство, не совпадали с представлениями криминологов об этом преступлении. Более того, советские законы предлагали взгляды на мораль, которые далеко не обязательно разделяли жители государства. То, что в Советской России на раннем этапе ее существования сохранялось детоубийство, отражало в себе живучесть старых понятий перед лицом новой идеологии, значимость традиционных отношений для социальной стабильности, проявление личных интересов в ущерб намерениям государства, а также всю тяжесть того почти невыносимого положения, в котором после Октябрьской революции оказались как женщины, так и мужчины.

Заключение