Правонарушительницы. Женская преступность и криминология в России (1880-1930)

Взгляды криминологов на женщин отражали в себе и конкретизировали более общие советские представления об обществе и общественных отношениях. Особо примечательно, что связь, которую криминологи проводили между «примитивными» (то есть действующими по зову физиологии) преступницами и «отсталостью» на селе, стала весомым фактором большевистской антипатии к крестьянству. Приписывая женской преступности «сельский» характер, криминологи способствовали «феминизации» сельской местности и усилению гендерной и классовой иерархий в советском обществе. Исследователи отмечают наличие тех же тенденций в советской пропаганде. Например, В. Боннелл пишет, что к началу 1930‑х образ крестьянина как типичного представителя села был замещен женским образом колхозницы. Боннелл утверждает, что это «было признаком нового гендерного дискурса, посвященного деревенской жизни, в котором образ крестьянства как общественной категории феминизировался» [Bonnell 1993: 79][359]. Криминологический анализ женской преступности наводит на мысль, что подобное отношение к крестьянству и к женщинам не ограничивалось лишь областью пропаганды. «Феминизация» села стала центральным элементом криминологического дискурса еще до революции и сделалась для профессионалов удобным способом объяснения стойких различий, которые они наблюдали в уровнях мужской и женской преступности. С ее же помощью можно было дистанцировать крестьянство (и женщин) от современной советской жизни; для исследователей она была показателем того, что необходимо принимать решительные меры (такие как политика коллективизации), чтобы сломить сопротивление этого населения переменам. При том что криминологи, как правило, предпочитали идти по пути перевоспитания и просвещения, а не насилия и репрессий, их отношение все равно помогло проложить путь для сталинской атаки на село, которая в полной мере началась в конце 1920‑х.

Акцент, который криминологи делали на «сельском» и «примитивном» характере женской преступности, также говорит о том, что место женщины в обществе они определяли в соответствии с традиционными представлениями о женской сексуальной и репродуктивной функции. Сохранившийся упор на женской «отсталости» и неспособности женщин в полной мере включиться в «борьбу за существование» отражал в себе определенную озабоченность по поводу тех более публичных ролей, которые женщинам предлагались в советском обществе. Подчеркивая, что женщины совершают именно «сельские» и «примитивные» преступления, криминологи отказывали женщинам в способности полноценно участвовать в современной (то есть городской) советской жизни, смещая суть своих выводов с конкретных общественно-экономических проявлений на абстрактные представления о женской преступности, при том что эти представления не учитывали реалий, в которых женщинам приходилось существовать в послереволюционные годы. Подобная гендерная иерархия подкрепляла патриархальный взгляд на женщин, отказывая им в праве на полноправное участие в жизни советского общества и тем самым снижая потенциально прогрессивное модернизирующее воздействие Октябрьской революции на женщин. Как отмечает М. Дэвид-Фокс, основным элементом широкомасштабной большевистской «культурной революции» всегда оставались попытки победить российскую отсталость[360]. Тем не менее, представления о женской преступности как по сути своей «сельской» и «примитивной», которые так и не были искоренены в риторике социалистических преобразований, наводят на мысль не только о том, что представление о женской отсталости крайне глубоко укоренилось в мировоззрении криминологов, но и о том, что реальной целью усилий государства по превращению русских людей в «советских» были гендерная дифференциация и построение иерархии, в которой мужчины оказались бы в центре революционной борьбы.